Андрей Посняков - Дальний поход

– Силантий… Как у него нога-то?

– Да срослась, слава богу. Тем паче ему ведь, чай, не ходить – плыть на струге… – атаман потрогал пальцами шрам. – Вечерком соберем круг – обскажу, как было. Ну, и вы мне про все доложите. Покуда же… девы-то наши где?

– Да вон, на посаде, – Матвей показал рукой. – Там чернавки на уху рыбу пластают, а наши за ними присматривают да песни поют – слышишь?

Рассудив здраво, Иван сразу показаться супружнице на глаза не решился – та ведь на сносях была, так, от радости-то нежданной, мало ли что приключится? Послал Маюни – ты, мол, Устинье своей незаметно покажись да шепни… а я уж – потом уж.

Юный остяк закивал, разулыбался – не скрывал радости:

– Все, как сказал, сделаю, да.

Погладил ладонью бубен – да к хижинам. Атаман же с Матвеем Серьгой да Штраубе в дом ушли – поговорить до круга о разном. В храм бывший, а ныне – новый острог, можно сказать – почти что кремль, крепость. Афоня Спаси Господи на дворе остался да, помолясь, место принялся выбирать – где святой крест ставить.

Остальные ватажники все трудились, правда уже – радостно, с шутками веселыми, прибаутками. Оставшийся за старшого Ухтымка сам же и начал подначивать:

– А ну, навались, робяты, ух ты! Как улиты, ползаете… этак к ночи не кончим.

– Сам ты улита, Ухтымко! Вона, яму-то скривил…

– Да где скривил-то? Это у тебя, Яшка, глаз кривой!

Обойдя частокол, Маюни пошел на звук песни, на девичьи звонкие голоса. Затаился за молодыми березками, за калиною, к осиновому стволу прижался. Постоял немного, послушал, белоцвет высоченный усмотрел, стебель сломал – дудку сделал. Сунул в рот калину ягоду, прицелился – плюх! – угодил зазнобушке своей в шею.

Устинья дернулась, да, не переставая петь, провела ладонью. Подала плечами – показалось, мол…

Отрок, однако, не унимался – снова ягодку калину сорвал, плюнул… в спину девушке угодил, как раз меж лопаток. Обернулась Устинья… тут ей и – в лоб!

А девы все пели, чернавки сир-тя ловко пластали кремневыми ножами рыбу, Устинья же…

Брови нахмурила, плат с головы сняла, сок калиновый со лба стерла… Да – в кусты! Грозно этак, решительно – а ну-ка, кто там еще шутки шуткует?

– Здрав будь, Ус-нэ! – вышел из-за осины Маюни. – Уж и не чаял тебя встретить, да-а.

– Господи… ты!

Обомлела Устинья, за сердце схватилась… Едва не упала – хорошо, остяк вовремя бросился, подхватил, обнял и, холодея в душе, отважно поцеловал в губы!

– Ах ты, миленький мой… Ты как же здесь-то? А наши?

– И наши здесь, да… Атаман, Афоня-шаман, немец… Другие к Строгановым, на стругах ушли, да. А мы вернулись!

– Миленький мой, миленький… живой!

Надетая на Устинье рубаха оказалась столь тонкой, истершейся, что юный остяк вдруг покраснел, ощутив твердеющую под его пальцами грудь… покраснеть-то покраснел, однако не убрал руку, мало того – под рубаху засунул… и так стало сладко! А Ус-нэ тяжело задышала…

– Эй, Устиньюшка-а-а! Ты где? Заплутала!

– Господи… ищут, – отпрянув от парня, девушка быстро перекрестилась. – Здесь я! Сейчас иду… Тихо, тихо ты, скаженный! Нельзя здесь, увидят.

– Слушай, Ус-нэ… ты Настю сюда вызови, да. Скажи, мол, дело есть.

Устинья строго прищурилась:

– Какое это еще у тебя к ней дело?

– Атаман ее видеть хочет. К нему и приведу.

– А что ж он сам-то? Ах да, понимаю, на сносях Настена-то, волновать почем зря не надо. Ладно! Скажу.

– Ах, милая! – уединившись с Настей в какой-то полуразваленной хижине с остатками крыши и уцелевшим широким ложем, Иван все никак не мог поверить, что наконец-то обнимает жену. – Как ты? Как живот твой?

– Да подобру все, успокойся, любый. Ты записку-то мою читал?

– Читал… Потому и здесь. Ах, умная ты у меня! Дай, поцелую…

– Тихо, тихо! Задушишь!

– Значит, говоришь, мор? – любуясь красавицей супругой, тихо промолвил Егоров.

Настя кивнула:

– Был мор, да. Четверо казаков померло, да и мы уж не чаяли выжить. Хорошо – Господь надоумил уйти.

– Однако далеко ж вы убрались!

– Да ведь не хотели так далеко-то. Просто как-то само собой все… В остроге-то как?

– Спокойно все. И никакого мора нету. Мы вон – живые.

Иван хохотнул, поглаживая супругу по волосам и чувствуя, как нарастает желание. Однако знал – нельзя сейчас… нельзя… Вот, скоро родит супружница, тогда… тогда и наверстаем!

– Значит, теперь и вернуться можно, – прижавшись к мужу, негромко промолвила Настя. – Домой…

– Именно, что домой! – атаман тихонько рассмеялся. – В острог наш родной, Троицкий… Струги от Строгановых вернутся – хоромы расширим, хватит уже по углам тереться, пора и пожить боярами!

– Боярам бы и людишек иметь не худо, издольщиков-крестьян иль хотя бы оброчных. Я уж о том подумывала как-то. Может, местных к нашим землицам привлечь? Мы б их от колдунов защищали, они б работали – спокойно бы себе жили да поживали, добра наживали. Мы ведь не кровопивцы какие-нибудь, по семь-то шкур драть не будем, так, помалу возьмем – от всех их доходов – треть!

– Треть!!! – подскочив, ахнул Иван. – Да уж, не кровопивцы. Этак у нас людишки-то разбегутся совсем!

– Хорошо – четверть, – Настя задумчиво накрутила на палец локон. – Примучивать особо не будем, да к вере Христовой их приведем, не торопясь, постепенно.

– Ага, постепенно! – снова подскочил атаман. – Ты это попробуй отцу Амвросию сказать, мила!

– Скажем! Срок придет – скажем. Что скажем – то все и делать будут. А кто не захочет… Мхх!

– Ух, и грозная ж ты у меня, люба!

За остававшимися в лесу ватажниками – Сиверовым, Короедовым Семкой и прочими – атаман отправил Маюни. Казаки как раз к вечеру и явились, к кругу. И снова была радость – старые друзья встретились, хлопали по плечам друга дружку, смеялись:

– А вы где?

– А вы как?

– А мы – этак!

Одна Авраамка грустила, всплакнула даже, малыша своего по волосам светлым поглаживая, – все ж отправился муж ее, Кольша Огнев, кормщик, вести струги на Печору-реку, а там – и далее.

– Ничо, не плачь, жонка! – поглядывая на крутобедрых девок, утешал ее Михейко Ослоп. – Кольша твой – кормщик опытный, справный. Кого ж другого в этакий путь-то послать?

– Да понимаю…

– К тому ж и вернутся они скоро. Вот, в острог придем – а там и недолго ждать.

– В острог?

Авраамку словно вдруг кто-то дубиной по голове ударил, женщина внезапно сделалась, словно бы своя не своя, скулы, как от кислицы свело, побелели очи:

– А зачем нам в острог? – промолвила деревянным голосом дева. – Там мор, лихоманка, там все мы погибнем.

– Да нет там ничего!

– Нет, есть. Я знаю.

Так и не переспорил бугаинушко Авраамку, да и казаков, из тех, что ушли с Матвеем, даже на кругу было не переспорить. Не хотели почему-то в острог возвращаться, уперлись упрямо!