Сергей Шведов - Пилигримы

– Его хватил удар, – пояснил шепотом герцог Бульонский, имевший некоторые познания в человеческих немочах.

– Так он видел инкуба или нет? – спросил перепуганный Сен-Лари.

Увы, этот его вопрос таки остался без ответа.

Атабек Маннуддин Унар оказался очень прижимистым человеком. Все усилия Эркюля де Пралена и присоединившегося к нему Лаваля выдавить из старого сельджука двадцать тысяч денариев закончились ничем. Сердце Унара дрогнуло лишь тогда, когда пришли первые известия о выдвижении армии крестоносцев из Иерусалима к Дамаску. Но даже в этот роковой для его города час Маннуддин отказывался верить в очевидное. Понять атабека было можно. На протяжении десяти лет он умело маневрировал между крестоносцами и сторонниками Зенги, давая обещания и тем, и другим, но неизменно сохраняя собственную позицию, выгодную лишь для него и жителей древнего города. Дамаск ничего не получал от войны, зато мир гарантировал ему первенство в торговле между Иерусалимом и Багдадом, между Триполи и Антиохией с одной стороны и фатимидским Каиром с другой. Старый Унар никак не мог взять в толк, почему именно Дамаск крестоносцы выбрали для своего похода. Дамаск в последние годы выступал скорее союзником Иерусалима. Не из любви к христианам – нет. Просто у них был общий враг – сначала атабек Зенги, а потом его беспокойные сыновья. Взятие Дамаска ничего не давало франкам, поскольку опасность, нависшая над тремя их графствами, Эдесским, Антиохийским и Триполийским, не только не уменьшалась, но возрастала многократно. Падение Дамаска неизбежно всколыхнет весь мусульманский мир, и у атабека Мосула Сейфуддина не будет отбоя в добровольцах, готовых умереть за веру.

– Неужели христиане Иерусалима этого не понимают? – воздел к небу иссохшие руки Унар.

– Поймут, – утешил его Прален, – если ты заплатишь им сорок тысяч денариев.

– Ты же говорил – двадцать тысяч?!

– Обстоятельства изменились, – вздохнул шевалье де Лаваль. – Одно дело задержать армию в Иерусалиме и совсем другое развернуть ее от стен Дамаска. Ты слишком долго выжидал, почтенный Унар, чтобы сейчас отделаться полумерами.

– Хорошо, – скрипнул зубами старый сельджук. – Вы получите все, что пожелаете.

Довольный Прален отправился к эмиру Мосула с письмом правителя Дамаска, содержащим мольбу о помощи, а Герхард де Лаваль поспешил навстречу обезумевшей толпе, идущей убивать во славу Христа, который никогда не просил их об этой услуге.

В мае 1148 года крестоносцы грязной волной хлынули на Дамасскую равнину, почти сплошь покрытую цветущими садами. Чтобы достигнуть города им пришлось пробиваться через густые заросли плодовых деревьев и земляные валы, прикрывающие подходы к Дамаску. Валы были буквально усыпаны лучниками и пикинерами, не желавшими отдавать родной город наглым чужакам. Крестоносцы брали одно укрепление за другим, проливая реки своей и чужой крови. Их напор был столь велик, что даже корпус отборных нукеров атабека Унара, в отчаянии брошенный навстречу врагам, сумел задержать их продвижение всего на несколько дней. Крестоносцы вышли к городу с западной стороны и раскинули свои шатры на берегу реки Баради. Дамаск был обречен, поскольку именно западная его стена считалась самой ветхой, не способной выдержать даже слабого напора хорошо снаряженной армии. Атабек Маннуддин сделал все, что мог, он сосредоточил именно здесь почти все оставшиеся у него силы. Увы, большинство жителей Дамаска, умевших держать оружие, уже полегли на валах, защищая подступы к городу, и за его стенами остались только старики, женщины и дети. Даже если эмир Халеба Нуреддин приведет своих туркменов и курдов на помощь гибнущего Дамаску, вряд ли он рискнет атаковать франков, превосходящих его воинов числом и умением, в чистом поле. Унар был слишком старым и опытным полководцем, чтобы этого не понимать. Ему оставалось только одно – уповать на Аллаха, поскольку только он мог спасти погибающий город.

Коннетабль Манасия де Роже был поражен наглостью Герхарда, проникшего в его охраняемый сержантами шатер среди ночи. Похоже, этому человеку собственная жизнь оказалась в тягость, иначе чем еще объяснить его настойчивое стремление, закончить жизнь в пасти льва.

– Должен сказать, Манасия, что ты льстишь самому себе, сравнение с шакалом подошло бы тебе больше, – усмехнулся Герхард, присаживаясь к столику искусной сирийской работы. Коннетабль Иерусалима, даже отправляясь в поход, не хотел отказываться от милых его сердцу вещей. Привычка, которую франки, переняли у беков и эмиров Востока, для которых кочевая жизнь была привычней оседлой. Для того чтобы перевезти все эти предметы роскоши из Иерусалима к стенам Дамаска, потребовался целый обоз. Но, похоже, Манасия был настолько богат, что его не смущали расходы. Тогда тем более странным выглядело его нежелание оплачивать давно проделанную работу.

– Ты забываешься, шевалье, – приподнялся на локте Манасия.

– Это у тебя короткая память, коннетабль, – нахмурился Герхард. – Ты мне должен пять тысяч денариев.

Все-таки шевалье де Роже был мелковат для той должности, которую получил волею судьбы и королевы Мелисинды. Любой другой человек, достигший его положения, уже выложил бы деньги на стол, а не зыркал глазами по сторонам в поисках оружия. И уж тем более не напрягал бы голос, призывая на свою голову если не гнев божий, то, во всяком случае, верную смерть от удара ножом.

– Не надо тревожить сержантов, коннетабль, – вежливо попросил Герхард, – они помешают нашему дружескому разговору.

– Тебе следовало бы обратиться ко мне в Иерусалиме, шевалье, – обиженно пробубнил Манасия.

– Обстоятельство помешали мне сделать это, – печально вздохнул Лаваль. – Но ничего еще не потеряно, дорогой друг. Мы сведем с тобой счеты в другой раз.

– Ты это к чему? – насторожился Роже.

– Зачем вы пошли войной на Дамаск, ведь это же безумие! Неужели в Иерусалиме не нашлось человека, который объяснил бы коронованным ослам всю пагубность этой затеи.

– Наши бароны протестовали, но Людовик и Конрад были непреклонны.

– А как же Мелисинда?

– Ей невыгодно ссориться с крестоносцами. Когда королеве намекнули, что иерусалимское ополчение готов вести на Дамаск ее сын Болдуин, она тут же приказала нам седлать коней. Патриарх Антиохийский просил ассамблею выслушать представителей Триполи, Антиохии и Эдессы, но их даже не пустили в зал. Среди французских баронов прошел слух, что люди Раймунда Триполийского отравили Альфонса-Иордана. И хотя епископ Лангрский заявил, что граф Тулузский умер от удара, это не изменило общего настроения. Даже магистр тамплиеров не сумел переубедить королей.