Симона Вилар - Ведьма в Царьграде

Она отправилась вглубь острова, долго ходила по зарослям, до самых болотистых заводей в дальнем конце Хортицы добралась, и там, промочив ноги и ругаясь от холода и сырости, отыскала полузатопленную долбленку, на которой некогда плавала со Змиуланом. Ругаясь, выволокла ее, вычерпала воду. Попробовала позвать Змиулана, чтобы помог да провел. Он не появился. Тут вообще никого не было. То ли уже в спячку впали, то ли молитвы христиан заставили их скрыться. Ушли в тот, другой мир, где никакая иная вера, пусть и христианская, их не достанет. Малфриде очень хотелось в это верить. Никлот ведь так пояснил, а он, даже став монахом, никогда не ошибался. И Малфриде было неприятно об этом думать. Если Никлот прав, то и она однажды станет нелюдью бездушной. Но нет! Малфрида считала себя достаточно сильной, чтобы оставаться собой, оставаться человеком. И она уже продумала, как гасить в себе темные порывы Кощеевой крови. Она будет любиться с мужем! Средство верное и… такое сладкое! Ах, скорее бы только встретиться с Малком! Уж он ее в беде не оставит. И как обнимет ее Малк, как растворится она в его страсти, как забудет все в опьянении желания… так станет простой женщиной… И никакого чародейства ей тогда не понадобится. Ну, хотя бы на время.

Малфрида вернулась, когда уже сгустились осенние сумерки. Ранее ведьма в эту пору ощущала первое шевеление духов и призраков, чуяла присутствие набиравшей к ночи силу нежити. Теперь же тихо было. Впрочем, не совсем тихо – со стороны лагеря доносился людской гомон, смех, оклик часового на одном из пришвартованных у берега кораблей, отзыв на другом. Но сейчас, когда рядом не было присутствия нежити, Малфриде неожиданно показалось, что как раз люди ей кажутся какими-то чужими. Но они и были чужими, особенно учитывая, что большинство спутников Ольги теперь стали христианами. И ведьма не пошла к кострам в лагере, села на поваленное бревно в зарослях, сидела сгорбившись и куталась в меховую накидку, никого видеть не желала, сама никому на глаза не хотела показываться.

Она просидела долго и тихо, даже различила, когда по тропинке мимо ее убежища прошел, позвякивая звеньями кольчуги, Свенельд, который возвращался с обхода расставленных вокруг дозорных постов. Ведьма подумала, что кто и не меняется, так это воевода-варяг. Он и креститься отказался, и по привычке следит за всем, заботится. Ей захотелось позвать его, поболтать о чем-либо…

Но его окликнули до того, как Малфрида открыла рот.

– Свенельд!

– Да, государыня, – отозвался воевода.

И когда Ольга приблизилась, стал пояснять, что вокруг все спокойно, волхвы ушли на капище, может, и обижены, но зла не совершат. Да и посты надежно расставлены, он сам проверил.

– Знаю, сокол мой, – отвечала княгиня каким-то особым, нежным голосом. – Знаю, что подле тебя мне никакая беда не грозит, что заступишься и спасешь, какое бы лихо ни случилось. Ибо я дорога тебе. А я… Ты прости меня, что столько времени одной властью жила, сердцу веры не давала. Это теперь, когда я на мир иначе взглянуть могу, когда чародейство не отвлекает от самого дорогого… я наконец-то поняла, что самое дорогое для меня – это ты. Сколько же времени я потеряла… сколько нам осталось…

– Да сколько бы ни осталось! – почти вскричал Свенельд. – Сколько бы ни осталось – все наше! Я даже Бога твоего благодарить стану, только бы ты… только бы позвала!

– Так иди же ко мне!

И все – шорох одежд, дыхание бурное, звук поцелуя, легкий и воркующий смех, – а потом оба замерли, затихли, будто все еще не веря в обретенное ими счастье.

Малфрида сидела, не шелохнувшись, и злилась. Ее раздражало чужое счастье, а еще вдруг вспомнилось, как часто она говорила Ольге, что лучше Свенельда для той и нет никого, а княгиня даже оком не вела. Теперь же, стоило окреститься – и будто морок с нее спал. Но все же ведьма не посмела побеспокоить влюбленных, не показалась, даже когда они прошли совсем рядом, ничего не видя, не замечая, не сводя друг с друга глаз, не расплетая рук. Потом Свенельд подхватил гордую княгиню на руки, понес.

– Ну, как это со Свенельдом-то, – пробормотала ведьма, – я знаю…

И с каким-то равнодушием вспомнила их ночь на заливе. Впрочем, все то пустое – она и тогда это понимала. А вот как теперь княгиня станет пояснять, почему, крестившись, она будто только жить начала, – это не Малфриды дело. Да и не до них ей. У нее свой муж есть, к нему поедет!

Однако путь еще предстоял неблизкий, и, как и ранее, Свенельд следил за всем, выкрикивал, срывая горло, наказы, когда пороги проходили, дозорных рассылал по округе, сам сносил на руках Ольгу с корабля, сам заносил, когда вновь трогались. Но теперь и слепому было видно, что это не обычная учтивость. Ибо как глянет варяг на Ольгу – так и просияет. Да и она расцвела и похорошела, как никогда прежде. Счастьем прямо светилась. Даже хмурая пора листопада [175]не казалась такой унылой от ее улыбок и звонкого смеха. А ведь кто ранее мог припомнить, как княгиня смеется? Только владычицу неприступную в ней и видели. Отныне же душа ее словно просвечивала сквозь кожу – в улыбках, в ясных глазах, в тепле, словно исходившем от нее.

Это заметил и Святослав, когда прискакал во главе дружины встречать мать у впадения речки Рось в Днепр. К молодому князю гонцов отправили еще от первых русских застав, едва только завидели струги на реке, вот он и прилетел соколом. Мать как глянула – так и ахнула: мальчишкой ведь оставляла, в отъезде пребывая, все гадала – как он там, справляется ли? А тут – чисто князь приехал, в воинском облачении, во главе отменной дружины. Но лихость все та же, мальчишеская. Верхом на коне ворвался в воду, махал руками. И, едва оскаленная морда княжеской ладьи повернулась к нему, прямо с седла забрался на корабль, пал на колени перед Ольгой, руки ей целовал. Обнять будто и не решался, а когда Ольга сама повисла на нем, всхлипывая от счастья, даже смутился.

– Ну что ты, родимая! Люди вон смотрят.

Святослав скоро заметил, что княгиня приехала какой-то иной. Более оживленной, беспечной. Да еще и христианкой. И когда они к вечеру достигли частоколов крепости Заруб, он только молча наблюдал со стороны, как она молится своему новому Богу, благодаря того за благополучное возвращение. Даже о делах княгиня не сразу заговорила, зато сказала иное:

– Я познала Бога, сын мой, и радуюсь. Если и ты познаешь – тоже станешь радоваться.

Святослав только хмыкнул.

– Как мне одному принять иную веру? Ведь дружина моя того не поймет, насмехаться станет.

Но Ольга не уступала:

– Если ты крестишься, то и люди твои за тобой последуют.

Может, так оно и было бы, да только мог ли князь о том даже подумать, если он еще недавно день чуров [176]отмечал, еще и дым от праздничной поминальной тризны с его накидки не выветрился. Да и что ему тот кроткий Христос, о каком прощении и милосердии может идти речь, когда Святослав на днях повелел посадить на кол попытавшихся было отказать в уплате дани старейшин из северянского полесья. А не посадил бы – и иные вожди с окраин захотели бы бунтовать против нового молодого князя. Нет, только страх и жестокость позволяют удерживать огромную Русь в кулаке. А мать вон говорит, что людям нужно снисхождение и понимание, что единый Бог поможет людям сплотиться и стать единым народом. Что-то Святославу в подобное мало верилось. Блажь какая-то… от ромеев привезенная. А ромеев Святослав не жаловал. Потому и сказал матери: мол, веру-то она у них подцепила, а как же с обещанной для него невестой византийской? Что, не вышло? Значит, и ему не судьба их Бога принять. А пока что… И Святослав о другом заговорил: если уж матушка столь милосердной и всепрощающей стала, то пусть смирится и с тем, что он ладу свою, Малушу, дочь Малка Любечанина, в тереме на Горе Киевской поселил. Ибо нет для него суженой краше и милее ее, да и ребеночка от него уже ключница княгини понесла.