Мэри Стюарт - Кристальный грот

— Выехал со своими людьми, тренируется. Или, скорее, наблюдает за их упражнениями. Каждый день так ездит.

— Как ты думаешь, зачем я ему нужен?

— Он лишь сказал, что ты можешь оставаться здесь, пока не отдохнешь, и чтобы ты чувствовал себя как дома. Я должен направить кого-то на судно, и если ты скажешь мне, что это были за пожитки, которых ты лишился, я распоряжусь доставить их сюда.

— Там не было ничего особого. Я ведь собирался в спешке. Пара туник, да пара завернутых в голубой плащ сандалий, и еще несколько мелких вещиц — фибула, подаренная матушкой пряжка, еще что-то в этом роде. — Я прикоснулся к складкам надетой на меня дорогой туники. — Ничего столь же хорошего. Кадаль, я надеюсь, что смогу быть ему полезен. Он не говорил, чего от меня ожидает?

— Ни слова. Ты ведь не думаешь, что он поверяет мне свои тайные мысли, верно? А теперь просто делай то, что он тебе сказал, познакомься с домом, поменьше болтай и постарайся не попадать в переделки. Вряд ли тебе часто придется его видеть.

— Я вообще не надеялся, что увижу его, — сказал я. — А где я буду жить?

— Здесь.

— В этой комнате?

— Вряд ли. Я хотел сказать, в этом доме.

Я отодвинул тарелку.

— Кадаль, а у милорда Утера есть свой собственный дом?

В глазах Кадаля что-то мелькнуло. Был он невысоким коренастым мужчиной с квадратным красноватым лицом, черной копной волос и маленькими черными глазками размером с оливу. Блеск их свидетельствовал, что он прекрасно понимает ход моей мысли и более того, что все в этом доме, должно быть, знают уже совершенно точно, что произошло между мной и принцем прошедшей ночью.

— Нет, у него нет своего дома. Он тоже живет здесь. Бок о бок, можно сказать.

— Ой.

— Не беспокойся, ты и его вряд ли будешь видеть часто. Он через неделю-другую отбывает на север. Такая погода быстро его охладит… Он сейчас, может быть, уже и забыл о тебе.

Кадаль усмехнулся и вышел.

И оказался прав. В течение следующей пары недель я почти не видел Утера, а потом он с войском ушел на север. Поход был организован так, что был наполовину учением для его отряда, наполовину набегом в поисках припасов. Кадаль верно предположил, что это принесет мне облегчение; я вовсе не возражал оказаться подальше от утеровых рук. У меня сложилось впечатление, что он не очень-то приветствует мое присутствие в доме его брата, и что неизменно доброе отношение Амброзия ко мне весьма его раздражает.

Я ждал, что после той первой ночи, когда я рассказал графу все, что знал, мне не часто будет выпадать случай видеть его, но и после он посылал за мной почти каждый вечер, когда у него выпадало свободное время, иногда задавал мне вопросы и слушал мои рассказы о доме, иногда — если уставал за день — просил сыграть ему или, несколько раз случалось и так, составить партию в шахматы. Здесь, к моему удивлению, мы были почти на равных, и я не думаю, что он позволял мне выигрывать. Он говорил, что давно не играл, что обычно он играет в кости и не станет рисковать играть в них с ребенком-прорицателем; шахматы же, относясь скорее к математике, чем к магии, менее подвержены влиянию темных искусств.

Амброзий сдержал слово и объяснил мне смысл увиденного в ту первую ночь рядом со стоячим камнем. По-моему, не расскажи он мне это, я забыл бы все как сон. С течением времени воспоминание становилось все более слабым и расплывчатым, пока я сам не начал думать, что это вполне мог быть сон, навеянный холодом и голодом, а также смутным воспоминанием о выцветшей картинке на римском сундучке в моей комнате в Маридунуме — коленопреклоненный бык и человек с ножом под усыпанной звездами аркой.

Но после рассказа Амброзия мне стало ясно, что я видел больше, чем было на той картине. Мне привиделся солдатский бог, Слово, Свет, Добрый Пастырь, посредник между единым богом и человеком. Я видел Митру, пришедшего из Азии тысячу лет назад. Он был рожден, как поведал Амброзий, в пещере в середине зимы, его рождение видели пастухи, и сияла звезда, он был рожден от земли и света и появился из скалы с факелом в левой руке и ножом в правой. Он убил того быка, чтобы принести на землю, окропив ее бычьей кровью, жизнь и плодородие, а затем, вкусив в последний раз вина и хлеба, был вознесен на небо.

Он был богом силы и мягкости, мужества и самоограничения.

— Солдатский бог, — снова сказал Амброзий, — и потому мы восстановили здесь поклонение ему — чтобы создать, как было в римских армиях, основание для общих встреч вождей и малых королей всех языков и исповеданий, которые станут сражаться вместе с нами. О поклонении ему я не могу рассказать тебе, ибо это запрещено, но ты мог бы догадаться, что в ту первую ночь я и мои офицеры съехались для церемонии поклонения, и твои речи о хлебе, о вине, о заклании быка заставляли подумать, что ты видел на нашей церемонии больше, чем нам позволено даже говорить. Может быть, когда-нибудь ты узнаешь об этом все. Но до тех пор будь осторожен, и если кто-то спросит тебя о том видении, помни, что это был всего лишь сон. Ты понял?

Я кивнул, но все внимание мое вдруг обратилось на одну из мимоходом брошенных им фраз. Я вспомнил о моей матушке и христианских священниках, о Галапасе и источнике Мирддина, о том, что виделось мне в воде и слышалось в посвисте ветра.

— Ты хочешь, чтобы я был посвящен в учение Митры?

— Мужчина берет силу там, где ему ее предлагают, — сказал он снова. — Ты говорил мне, что не ведаешь, какой бог простер над тобой свою руку; может быть, Митра и был тем самым богом, на тропу которого ты вступил и который привел тебя ко мне. Увидим. Он, кроме всего прочего, бог войска, и нам понадобится его помощь… А теперь, если не возражаешь, принеси арфу и спой мне.

Так он держался со мной, обращаясь ко мне как к принцу — никто и никогда не обращался так со мной в доме моего деда, где я, по крайней мере, хотя бы отчасти имел основания считаться принцем.

Кадаль был приставлен ко мне как мой личный слуга. Поначалу мне думалось, что он отнесется к этому с негодованием, сочтя плохой заменой службе Амброзию, но он, казалось, ничуть не возражал, и мне даже показалось, что ему это по душе. Вскоре мы нашли с ним общий язык, и поскольку здесь не было других мальчиков моих лет, он стал моим постоянным спутником. Дали мне и коня. Поначалу это был один из собственных коней Амброзия, но через день, после моей пристыженной просьбы подобрать что-нибудь более соответствующее моему росту, я получил серого пони, маленького и флегматичного, которого — в единственный случившийся у меня момент ностальгии назвал Астером.

Так прошли первые дни. Я выезжал в сопровождении Кадаля осмотреть окрестности; было по-прежнему морозно, но вскоре на смену морозцу пришли дожди, поля развезло, дороги стали скользкими и грязными, над равнинами день и ночь свистел холодный ветер, выбивая белые полосы на свинцово-серой поверхности Малого моря и затемняя налетом сырости северные стороны стоячих камней. Однажды я попытался разыскать камень со знаком топора, однако найти его так и не смог. Зато нашел другой, на котором при определенном освещении был виден кинжал, и еще один — стоявшую немного в стороне толстую плиту, где из-под наростов мха и птичьего помета смотрело изображение открытого глаза. При свете дня эти камни не дышали уже так холодом в затылок, но все-таки чей-то следящий взгляд чувствовался, и мой пони не любил там бывать.