Карина Демина - Голодная бездна. Дети Крылатого Змея

Второй жук впился в голень.

Третий.

А потом их стало столько, что Кохэн сбился со счета. Да и… его ели… неприятное ощущение. Болезненное, но боль подстегивала… хорошо, что пока ели только его. Жуки забирались на Тельму, на альва, но не трогали.

Правильно, первым ликвидации подлежит активный объект.

Кохэн активен.

Три шага.

От яда кружится голова. И кажется, он все-таки не дойдет… но должен… не ради себя должен… два… из черного провала тянет сыростью, а жуки сползаются со всей пещеры. Бледно-зеленый шлейф из тел… красиво… больно.

Один.

Его не позволят сделать. Стены пещеры ожили. И с чего Кохэн взял, что если доберется сюда, то останется жив. Что помешает падальщикам пойти по следу?

Ничего.

Он остановился, готовый сдаться, почти готовый.

Дотянулся до стены. Прокусил губу… ноги почти не чувствовались. И руки онемели. Голова кружилась. Яд падальщиков одинаково опасен для всех созданий этого мира. Скоро сердце остановится. Или легкие откажут.

Или…

…живой полог треснул.

И отступил.

Жуки были недовольны, и Кохэн ощущал их злость, и голод, и непонимание: как вышло, что их лишили законной добычи? Но чужая воля держала их.

— Иди… — донеслось вслед.

Правильно.

Надо идти, пока тот, который удерживает жуков силой своей воли, сам еще жив. Ему немного осталось. И подумалось, что в этой истории слишком много мертвецов.

Раз.

И два.

И ноги волочатся по камню. А с ними и тела… и кажется, Кохэн вот-вот рухнет в проходе, но почему-то не падает. Шаг за шагом.

До реки.

А там… там он сделает то, что должен, и наконец получит свободу. Глядишь, в Бездне найдется местечко и для его утомленной души.

Он выбрался.

Несмотря ни на что, выбрался.

И рухнул у самой воды, и дополз до нее, окунул голову в мутную, дурно пахнущую. Плевать. Он сходил с ума от жажды и неспособности напиться, и пил, пока не осознал, что вот-вот лопнет.

Кохэн сел.

Вытер рот ладонью, сдерживая рвотные позывы. Докатился…

Обглодали его знатно. Зато теперь он понимает, что ощущал Донни… заслужил. Пускай остальные и нет, но этот — заслужил. И Кохэн не раскается в содеянном.

Он сунул окровавленные ноги в воду и стиснул зубы, сдерживая крик.

Как бы там ни было, от яда он не избавится, зато продлить агонию способен. Ему нужно еще несколько мгновений… он должен… не ради себя, но ради Атцлана.

Ради деда, который, верно, по сей день проклинает внука-предателя. А может, и не проклинает, может, он попросту вычеркнул Кохэна из памяти, и правильно сделал. Кохэн тоже так пытался, но у него не вышло. Никогда и ничего у него толком не выходило.

Нож не потерял — и то удача.

Он склонился над Тельмой, вглядываясь в ее лицо, по-прежнему неподвижное, застывшее. Вытащил жука из коротких волос, раздавил с немалым наслаждением. Сказал:

— Если ты меня слышишь, а я надеюсь, что ты меня слышишь… ты простишь… я хотел бы дать тебе больше времени, но у меня самого его почти не осталось. А если я не открою эту треклятую дверь, они погибнут… все они…

Молчит.

Улыбается.

— Вы не поймете… вам мы кажемся странными. Пугающими. Дикари-каннибалы… мы и вправду едим тела себе подобных… не потому, что нечего есть… это обычай. И дань уважения. Вы закапываете мертвецов в землю, и нам это тоже кажется странным.

Почему он медлил?

Время ведь уходило. Ноги онемели, от яда ли, от воды ли. Слабость накатывала волна за волной, скоро Кохэн ей поддастся. И тогда у него не останется сил.

— Мы приносим в жертву людей… не знаю, как раньше, но сейчас… это огромная честь — взойти на вершину. Стать почти равным богам. Подарить им свою жизнь, как они подарили ее людям… а вас до сих пор манит золото Атцлана. Там его много… хлеба не всегда хватает, а золото… оно стекается в город волей богов, их животворной кровью. И проклятием… если бы золота не было, нас бы оставили в покое. Я видел, что произойдет.

Веки неподвижны.

Ресницы не дрожат. Да и сама она обречена, если ушла в чужой разум, в чужие кошмары. Кохэн мало понимал в ментальной магии, но читал, что из подобных путешествий возвращаются редко.

А жаль.

— Из вас получилась бы пара… и если ты все-таки постараешься… если вернешься, то скажи Мэйнфорду, что мне жаль. Я не хотел его подводить. Не могу иначе. Они придут. Войска. Ополчение. Они расстреляют мужчин… найдут причину, объявят, что был мятеж… или еще что-то… но вырежут всех до одного. Женщин… может, и пощадят. Но что их ждет? Жизнь в борделях, нищета… а дети… ты же знаешь, что происходит с детьми, которые никому не нужны? Поэтому прости… если сможешь.

Он выпустил голову Тельмы и поморщился: та ударилась затылком о камень. Кохэну хотелось бы проявить большую осторожность, но тело немело.

Каменело.

И оставались считаные секунды.

Встав на четвереньки, он подтянулся, подполз к альву.

— Ты яркий… обжигающий… мне Мэйнфорд показал. Когда только показал, мне подумалось, что из этого сердца получится достойный камень… я спою тебе песню… я… помню некоторые… мужайся, о сердце мое…

Нож сросся с ладонью.

Дыхание альва было размеренным и спокойным, чему Кохэн порадовался.

— …в сраженьи ищу я смерть от острого обсидиана…

Острие клинка прочертило линию через грудь того, кто все еще был жив.

— …наши сердца… только гибели… гибели только достойны…

Он задержал дыхание, выскребая последние крупицы силы, а потом всем весом своим налег на клинок, пробивая тонкую кожу.

В этом не было красоты.

Изящества.

И правильности.

В этом было лишь отчаянное понимание: слишком долго он говорил. И левая рука утратила подвижность, но Кохэн все одно сунул ее в рану.

Сквозь диафрагму.

Сквозь губчатые легкие, к сердцу, которое медленно билось. Кохэн стиснул зубы, заставляя себя сцепить пальцы.

Сжать.

Потянуть.

Но это сердце не собиралось сдаваться. Оно было скользким. И крепким.

Плотным, что камень. Но в то же время живым.

Хороший дар.

Последний.

Кохэн добудет его, как издревле добывали драгоценные перья птицы-кецаль и чешую водяных змей, которой украшали императорский трон. Молнии и ветра. Пленников, сильных духом…

…слабые ни на что не годны.

— Вам… — и сердце поддалось, оно вдруг легло в ладонь само, доверчивое и живое. — Вам… мой дар… пролитой крови… и пусть…

Кохэн бережно положил живое сердце на камень и, перехватив клинок, приставил к собственному животу.

— …пусть случится, что должно.

Он ощутил внутри себя спасительный холод камня и упал, сожалея лишь о том, что не хватит сил довести обряд до конца. Но пусть собственное его сердце осталось в груди, боги знают.

Кохэн сумел перевернуться на бок.

На спину.

И лежал, чувствуя, как уходит жизнь. Не жаль… и он все сделал верно. Конечно… иначе откуда взялась на потолке дверь? Она именно дверью и выглядела, но это лишь потому, что разум Кохэна избрал именно этот образ.