Виктор Бурцев - Не плачь по мне, Аргентина

И будут правы!

Хорошо еще хватило ума остановиться, поняв, что его водят за нос. А если бы Костя притащился на родину с этими липовыми нацистами, раздул бы скандал? Страшно подумать, чем бы это могло закончиться. Впрочем, и так все закончится плохо. На этот счет Таманский иллюзий не строил.

В этих условиях идти в номер и спокойно работать Таманский не мог.

Единственным местом, куда он мог пойти в Буэнос-Айресе, была квартира Маризы. Туда Костя и направился.

Он долго шел по вечерним улицам, на которых, казалось, ничего не изменилось за время его отсутствия. Только воздух, насыщенный запахом моря, казался Таманскому еще более свежим, нежели раньше.

У дома Маризы Костю охватила странная неуверенность.

Он представил, как вваливается в ее маленькую, словно бы кукольную, квартирку, грязный, небритый, с плечами, разодранными в кровь лямками рюкзака. И она, такая хрупкая, нежная, удивительная, как-то должна реагировать… А может, она не одна? В конце концов, никаких обязательств они друг другу не давали. Да и вообще, молодая женщина, горячая южно-американская кровь…

Таманский замедлил шаг.

А что делать-то, собственно, в такой ситуации?

Ему некуда идти. Ему нечего делать.

Недаром он спрашивал у Джобса про сумасшедших. Недаром!

– Сбежать хочешь? – спросил Костя сам себя. – Сбежать?

Ноги еще несли его вперед, но все медленней…

Таманский живо представил себе, как домой приходят люди в штатском. Предъявляют ордер на обыск. Жена поджимает губы. Соседи, приглашенные понятыми, смущенно прячут глаза. А ловкие ребята из КГБ переворачивают все вверх дном. Вываливают ящики с бельем. Перетряхивают книги. Его бумаги. Ищут запрещенную литературу, которой в доме отродясь не было. Какие-нибудь эдакие записи.

И эти слова:

– Ваш муж… предатель.

Жена, конечно, соберет чемоданы и рванет к матери. В Пензу. Квартиру опечатают. Шефа уволят за то, что воспитал такого кадра. А коллеги в курилке будут понимающе переглядываться и кивать. Ну как же, там жизнь, тряпки-шмотки, сони-панасоник, мальборо-левис. Свобода, одним словом. Будут осуждать, а в душе завидовать. Подонки.

А сам Таманский сделает парочку интервью для «Радио Свобода», где станет рассказывать про то, как плохо жить в Совдепии. Как он страдал там, в нищете и несвободе. Про кровавую руку КГБ, зажравшихся старперов в Кремле, угнетенные малые народы… И прочую, прочую гнусь. Будет изблевывать из себя мерзкие, гадкие слова, потому что надо. Потому что надо на что-то жить, а «голоса» платят. Как платят каждому иуде. По тридцать сребреников за каждого погубленного пророка.

Костя зажмурился от омерзения.

И ведь верно… И жена – стерва! И детей нет, да и не будет! Шеф – кретин! Коллеги – стая шакалов! Машина третий год в гараже ржавеет. Теща приезжает на выходные и жрет, жрет, жрет… Серость. Пустота.

Сдохни он, Таманский, там, на площади Колон, от взрыва, разнеси ему башку шальной осколок, все было бы иначе.

Вот уж удача так удача. Никогда Костя не думал о смерти как о чем-то светлом и приятном. Но вдруг его посетила мысль, что… неплохо было бы вот так вот взять да и погибнуть. Стать сводкой в новостях. Поводом для дипломатических разбирательств. А то и ноты. Или, если повезет, скандала. Глядишь, и польза стране.

Но пока ты жив…

– Не останусь, – прошептал Таманский. – Нет.

Правду сказал ему как-то отец: «Один человек может сделать столько… Что иногда лучше б он и не делал ничего».

Костя представил, какой злобной ненавистью и завистью переполняются сердца его коллег, как жена с кривой ухмылочкой рассказывает друзьям, каким принципиальным прикидывался ее муж, а сам за шмотками, за шмотками… И ее не позвал. А друзья слушают это и снова завидуют, завидуют… Не зная даже чему!!!

«Один поступок, – подумал Костя. – А сколько гнусности…»

Шеф инфаркт поймает, хоть и кретин, а мужик добрый… За что ему?

Коллеги начнут смаковать всю его прошлую, «тамошнюю» жизнь. Обсасывать каждую подробность, каждое слово.

Завидовать, завидовать… И разрушать. Страну, жизнь свою, чужую, общую…

Один иуда скольких еще подвигнет на предательство?

– Не останусь…

Таманский тряхнул головой и пошел вперед. К Маризе. Почти уверенный уже, что у нее мужчина, что она не ждет, не хочет даже и знать его. И хорошо, и прекрасно!

Он легко, словно и не было многотонной усталости, давящей на плечи, взбежал по лестнице и нажал на кнопку дверного звонка. Еще раз. Еще.

За дверью было тихо.

Уже не думая ни о чем, уже не терзаясь сомнениями, Таманский скинул рюкзак, схватил только легкую планшетку, где хранились его записи, и кинулся вниз по лестнице. На полдороге остановился, метнулся назад, вытащил из рюкзака пистолет, засунул его за пояс, натянул сверху пропотевшую рубашку.

Мариза могла быть только в одном месте.

Кабаре!

Один господь знает, как Таманский нашел туда дорогу. Он бежал, ни о чем не думая, не глядя по сторонам, по узким улочкам, сворачивал куда-то, перепрыгивал через лужи. Уже на подходе рыкнул на каких-то проституток…

И вышел к кабаре.

Тут он притормозил, перешел на шаг. Провел рукой по голове, поправляя прическу, и вздрогнул, когда ладонь наткнулась на коротенький ежик волос.

– Ах да… – Костя поправил одежду.

Это помогло мало, он все равно был диким, только-только вышедшим из джунглей, грязным. Таманский, конечно же, не догадывался об этом, но более всего он сейчас походил на Индиану Джонса. Только выбритого налысо.

Он толкнул ярко размалеванные двери и вошел.

Запах табака. Шум, женский смех. Звон бокалов.

Кабаре.

Дорогу преградила стена с пуговицами и в костюме. Таманский поднял голову вверх.

– Привет, – в голове всплыло имя, – Аркадио! Не узнал?

Вышибала молча смотрел на Таманского. И тот вдруг почувствовал, что откуда-то изнутри, из самых темных, первобытных глубин поднимается странное, никогда раньше не испытанное чувство…

Рука Кости, будто сама по себе, поползла под куртку. Туда, где под ремнем покоился пистолет.

– Пропусти… – прошептал Таманский.

Аркадио издал переломанным носом странный хрюкающий звук, безмятежные коровьи глаза поскучнели, и стена в пиджаке отодвинулась, сделалась незаметной.

Таманский спустился в зал. Сел за столик, кожей чувствуя косые, жгучие взгляды.

Подскочил официант, Таманский попросил у него минералки.

– И все? – поинтересовался официант чуть презрительно.

– Все, твою мать, – по-русски подтвердил Таманский.

Официант понял.

На сцене в этот момент, радостно вскидывая стройные ноги, выплясывали красотки. Гремела музыка. Перья, юбки, ленты – все это взмывало в воздух вместе с загорелыми коленками.

Кто-то аплодировал, кто-то свистел, засунув четыре пальца в рот и надувая щеки. За соседним столиком две женщины сидели на коленях у веселого толстяка с блестящей сальной лысиной. Он хватал их за бедра и утробно хохотал. Костя видел усталые глаза женщин, их засыпанные пудрой щеки и вымученную, оплаченную радость.