Виктор Бурцев - Не плачь по мне, Аргентина

Когда же вспыхнул свет, Кристобаль лежал без сознания на полу, а над ним склонились солдаты. Пятеро из десяти.

Они положили связанного Бруно на плащ одного из убитых и, взяв плащ за уголки, потащили в обратном направлении.

Через сто сорок два метра солдаты были расстреляны в спину двумя неизвестными.

– Он у нас уже давно. Я не заметил, чтобы положение стабилизировалось. – Таманский проглядывал заголовки газет.

– Не стоит судить по газетам, – ответил Антон. Он разложил на столе чистую тряпицу и чистил на ней пистолет. Это занятие доставляло ему, видимо, истинное удовольствие. – Газеты, во-первых, отрабатывают заказ на истерию, сотворенную, когда Бруно еще был на свободе. А во-вторых, газеты скоро вообще заткнутся. И вот когда они замолчат, начнется самый жуткий период. Однако по заголовкам все будет замечательно. Так что газеты – это несерьезно.

– Что же серьезно?

Ракушкин указал пальцем на свой глаз.

– Вот что. Собственные наблюдения – серьезно. Вы обратили внимание, за последнее время не было ни одной демонстрации, которую бы разогнали военные. Ни одной. Хотя аресты продолжаются по старой схеме, но и их все меньше.

– Что же, по-вашему, достаточно удалить из революции лидера, и все замолчит? Кончится? По-моему, это несколько противоречит трудам…

– Не противоречит. – Ракушкин покачал головой. Он посмотрел на Таманского через ствол разобранного пистолета. – В Аргентине нет революции. Есть злоба, борьба нескольких движений, которые гребут каштаны из огня чужими руками, и безумие толпы. Я такое уже видел несколько раз. Знаете, Константин, когда в обществе накапливается… я даже не знаю, как точно определить, накапливается, может быть, усталость, отупение какое-то, люди сходят с ума. Делают то, чего в другое время и в страшном сне бы не стали… Часто это принимается за революцию, часто подается как революция, с совершенно понятными целями. Так что не путайте, Константин, в Аргентине нет революции. Хотя признаки революционной ситуации все-таки есть.

– А что же тогда творится в Буэнос-Айресе?

– Переворот. – Ракушкин пожал плечами. – Всего лишь переворот, на фоне общего безумия. А мы с вами, Константин, пытаемся достичь наших целей в этом кошмаре. Пожалуйста, не забывайте об этом. Это очень важно, во время борьбы не забывать, к чему вы, собственно, стремитесь. Чтобы ненароком не взвалить на себя ответственность за чужие поступки.

Таманский промолчал.

Антон прочистил ствол, снова поглядел через него на Костю. Затем принялся собирать оружие.

– Я уверен, что уже сейчас наши немецкие друзья ощущают некоторые трудности. Недостаток людской массы.

– Для опытов?

– Может быть. Хотя, если честно, мне это больше всего напоминает жертвоприношения. Как у майя или ацтеков. Вы ведь знаете об этих древних цивилизациях больше меня. Почти по всей Южной Америке находят остатки каких-то храмов, городов. Это было жестокое время…

– Да уж… – вздохнул Таманский. – Хотя иногда мне кажется, что мы изрядно превзошли все народы прошлого. Если не по жестокости, то по изощренности.

– Поясните. – Ракушкин чем-то щелкнул, и пистолет из растопыренной железяки превратился в нормальное оружие.

– Жестокость индейцев была примитивна. Содрать кожу, вырвать сердце. Современные люди поставили мучение на поток. И размах, конечно, совсем не древний. Мы все время норовим угробить весь мир разом.

– Ну, не настолько уж все плохо. – Ракушкин отложил пистолет и поинтересовался: – Вы свой чистили?

– Нет. Я не умею…

– Гуманитарии, – вздохнул Антон. – Давайте сюда…

Таманский передал Ракушкину тяжелый «кольт» и спросил:

– А почему вы заговорили о жертвоприношениях?

– Немецкий прагматизм – это совсем недавняя выдумка. Как вы, наверное, знаете, Германия в годы войны крепко увязла в мистике и всяком мракобесии.

– Ну, слышал…

– Так вот, прагматиками немцы стали только после войны. А те, с кем мы имеем сейчас дело, это инквизиторское старичье, все вышли из тех времен. Старые мистики… Так что, если все это часть одного огромного жертвоприношения, я не удивлюсь. Как концлагеря, как печи…

– Да, но какая же цель?

– А все та же. – Ракушкин подцепил что-то на «кольте» отверточкой, потянул, и пистолет распался на составные части. Таманский вздохнул. Настолько дружить с техникой он не умел. – Все та же. Власть и вечная жизнь. Сколько лет, по-вашему, сейчас… ну, скажем, Зеботтендорфу?

– Не имею понятия.

– Более ста лет!

Таманский вытаращил глаза.

– Более ста, – повторил Ракушкин. – А по моим данным, старичок и на шестидесятилетнего не тянет! Вот вам и мистика, вот вам и мракобесие…

– Я не совсем понимаю, что вы хотите сказать? Вы же сами только что…

Ракушкин выжидающе смотрел на Таманского.

– Ну… Про прагматизм немецкого народа и про… средневековую дикость… Что же получается?

Антон улыбнулся.

– Я не хочу сказать, что мракобесие – это научный термин, но в некотором смысле так получается. Есть факты… А факты – штука упрямая. Зеботтендорф жив и здоров. Кстати, у него нет могилы, как и у Мюллера, скажем.

– Что, Мюллер тоже жив? – Таманский округлил глаза.

Антон вогнал в ствол «кольта» шомпол. Некоторое время потаскал его туда-сюда.

– Нет. Мюллер не жив…

– Но кто-то же Зеботтендорфу помогает!

– Да. Их тут много, таких долгожителей. Правда, все в некотором смысле второго сорта.

– То есть?

– Ну, не из первой когорты третьерейховских бонз. Да и помоложе будут, чем наш доктор. – Таманский покапал в недра оружейного механизма из масленки, протер тряпочкой. – Но, возвращаясь к мистике, я вам скажу, что старички эти живее и бодрее многих молодых. Судя по тому, что я знаю, они нашли что-то… Что-то запредельное. – Антон посмотрел на обалдевшего Костю и добавил: —Или, чтобы не вводить вас в искушение заняться спиритизмом, открыли новую, совсем нам незнакомую сторону жизни. Очень может быть, что они даже нашли этому научное объяснение. Сами понимаете, когда-то умение подниматься в небеса было доступно только птицам, ангелам и ведьмам. Последних жгли на кострах, а потом братья Монгольфье надули горячим воздухом свой первый воздушный шар. Но до этого момента идея полета для человека была не более чем мечтой и выдумкой. По ужасному стечению обстоятельств, этот безумный мистик нащупал в темноте что-то. У него хватило ума понять и осмыслить находку. Ну а в том, что у него хватит подлости использовать открытие именно таким образом, я и не сомневался.

– А почему вы, Антон, полагаете, что это не что-то высшее?

– Ну вот, – Ракушкин улыбнулся, – я боялся, что вы впадете в мистику. Слишком уж велик соблазн. Но я могу объяснить.