Феликс Разумовский - Прокаженный

Жилистый и чернявый начальник процесса, на лету уловив пожелание шефа, виртуозно изгнал хвостатую тварь из чана и, утерев пальцы о белый когда-то передник, решительно прокартавил:

— Кгыс тгавить все гавно пгидется. Я сказал…

Он покосился на приличных размеров куль с яркой кричащей надписью: «Осторожно! Яд», но Владимир Иосифович, не вступая в неприятный разговор, уже отошел, сунул рано облысевшую голову в морозильную камеру. Задумчиво отстучал пельмениной «Семь сорок», довольно крякнул и дал команду: «Фас».

Сейчас же бывшая завотделением, кандидат медицинских наук Софа начала фасовать продукцию в коробочки с красивой надписью: «Пельмени русские высшей пробы», а с Фридманом внезапно случилось что-то странное: у него закружилась голова, его сильно затошнило, и в первое мгновение он решил, что это дает о себе знать перенесенный после защиты докторской инфаркт. Вскоре полегчало, но обычно добродушная, толстая харя его вдруг искривилась в приступе бешенства. Владимира Иосифовича буквально затрясло от ненависти к твари поганой, мерзкой, называемой человеком. Он вдруг ощутил себя маленьким и беззащитным в этом враждебном мире, душу его объял неудержимый страх, и ощущение это было так ужасно, что Фридман еле удержался, чтобы не закричать. Затем глаза его застлало красной пеленой неудержимой злобы ко всему вокруг, и, подчинившись ей, он принялся действовать.

Воровато оглянувшись и убедившись, что все дети израилевы заняты производством пельменей русских, гинеколог незаметно зачерпнул пригоршню из мешочка с крысиным ядом и щедро сыпанул белый, похожий на муку порошок в чан тестомеса. Для верности он проделал то же с пельменным фаршем, а затем ноги сами собой понесли его на улицу, к железнодорожному полотну. Прошагав, задыхаясь, метров триста, Владимир Иосифович увидел огромный транспарант, настойчиво советовавший по путям не ходить, и начал подниматься по ступеням висячего железнодорожного перехода. Внизу с грохотом проносились электрички, степенно тянулись товарные составы, и Фридману вдруг неудержимо захотелось прыгнуть на потемневшие, пахнущие соляркой шпалы…

Он так и сделал — перегнувшись через перила, рухнул вниз безвольной, тряпичной куклой. До шпал, правда, не долетел, приложился боком о крышу вагона-ресторана. Тело его скатилось под жернова колес. Перед глазами Владимира Иосифовича вспыхнул неяркий свет и тут же погас, сменившись непроницаемым мраком…

В начале следующего дня секретарша Шоркина Любочка пребывала в расположении духа весьма посредственном. Причиной этому явился тот печальный факт, что домогавшийся ее уже давно свободный депутат Стамескин не произвел прошлой ночью на нее даже малейшего полового впечатления. Больше того, утром он преподнес ей за любовь дешевые отечественные колготки и прошепелявил слюняво: «Мы просто созданы друг для друга, птичка моя!» «Ну уж дудки!» — Любочка передернула пухлым, как сдобная булочка, плечом и в ожидании шефа включила электрочайник — Михаил Борисович любил начинать утро с чашечки черного, очень горячего кофе.

В этот миг двери открылись, пропуская в приемную самого господина Шоркина, при виде которого глаза секретарши чуть не вылезли из орбит, и она, сдавленно икнув, плавно опустилась на подоконник. Начальник ее шел как-то странно, подволакивая обе ноги сразу и глядя в одну точку, располагавшуюся где-то высоко в небе. Лицо его, синеватое, местами с фиолетовым отливом, было в пятнах запекшейся крови, и вместо привычного: «С добрым утром, Любочка», он зарычал так, что у секретарши раньше срока наступили «праздники». Остановившись перед дверью в свой кабинет и, видимо, не найдя ключа, Михаил Борисович открыл ее ударом ноги и, уронив на себя трехцветное полотнище российского флага, с грохотом приземлился в кресло. В таком вот виде Шоркина и нашли сослуживцы, крайне встревоженные его отсутствием во время обеда. Не обманул, стало быть, Сарычев — Михаил Борисович в глазах общественности действительно погиб геройски, на боевом посту.

Сам же Александр Степанович в это время о зомбированном обитателе Смольного и думать забыл. Он рулил по скверной, занесенной снегами дороге в направлении Гдова. Рано утром по объявлению в «Рекламе-шанс» майор уже успел навестить «потомственную ворожею с большим опытом лечения заговором и травами». Когда же та узнала, зачем он пришел, то закрестилась, зашептала испуганно:

— Господи, спаси и сохрани!

Однако за сотню баксов забыла о Боге и послала Сарычева к родичу своему, в деревню Пируновку note 161, километрах в двадцати от Гдова.

— Уж и не знаю, застанешь ли его живым, — перекрестила майора на прощание знахарка, — уж больно древний. А звать его дед Посвист, потому как знака он Стрибогова note 162. Со мной не знается, говорит, мы все Ящеру note 163душу продали…

Сарычев, как человек бывалый и всю жизнь проживший в России, купил много водки, приобрел также ватный костюм с валенками и, залив полный бак, покинул славный град Петров. Миновав Гдов без особых приключений, он повернул у указателя налево, но обещанной дороги, как ни старался, не разглядел — лишь два глубоких следа от гусениц пересекали девственно-белую целину. Это, в принципе, было нормально, так что, переодевшись в ватный прикид и валенки, майор где-то через полчаса уже трясся в кабине «Беларуси». Мрачный, судя по всему, запойный тракторист решил, что ради хорошего человека свиньи комбикорма могут и подождать.

Проехав километров пятнадцать, он остановился.

— Дальше не ездят — провалиться можно, болото. Лесок вон видишь? Держись полевее, там Пирунов-ка и будет.

— А чего селились-то в бездорожье? — удивился Сарычев. — Земли, что ли, мало? Словно на Луну забрались — ни туда, ни сюда…

— А, как плотиной реку перегородили, с тех пор и заболотило. — Парень зло прищурился, сплюнул и полез в кабину. — Коммуняки, мать их…

— Слушай, а может, подберешь меня попозже? — перекрикивая двигатель, спросил Сарычев. — Я ненадолго.

Но тракторист в ответ мрачно ухмыльнулся:

— Это вряд ли, я бухать буду. До усрачки.

Глянул ему Сарычев вслед и пошел по белой целине, стараясь снег не загребать и дышать размеренно. Отмахав половину пути, он почувствовал, что валенки начинают натирать ноги, и сейчас же кто-то из предков подсказал ему обтереть ступни снегом и насухо высушить. Сразу полегчало. Вот уж воистину — самое ценное это опыт, его не купишь ни за какие деньги…

Миновав по правую руку высокий сосновый бор, майор перешел речку, в которой, судя по проруби, хранились бочки с квашениной, и, взобравшись по крутому склону, узрел деревню Пируновку во всей ее красе.

Дворов было дюжины три, но, если судить по вьющемуся из труб дымку, жилых набиралось едва ли с десяток. Более же всего удивляла тишина, прямо-таки кладбищенская — ни лая собачьего, ни детских криков. Сарычев понял, что деревня умирает.