Дин Кунц - Избранные произведения. III том [Компиляция]

— Что это за имя такое, Хатч? — перебила его девочка. И хихикнула, подразумевая, что такое смешное имя может принадлежать скорее говорящему карасю, чем человеку.

— Мое полное имя — Хатчфорд.

— Все равно смешно.

— Это уже не моя вина, а моей матери, — сказал Хатч. — Она всегда надеялась, что мой отец разбогатеет и мы станем сливками общества, а имя Хатчфорд Бенджамин Харрисон звучит как нельзя более аристократично. Единственное, что, по ее мнению, могло бы быть звучнее, — это Хатчфорд Бенджамин Рокфеллер.

— Ну и он добился своего? — спросила Регина.

— Кто «он» и чего «добился»?

— Вашему отцу удалось разбогатеть?

Хатч подмигнул Линдзи и сказал:

— Вот тебе на! Значит, все дело в финансах?

— Если вы богачи, — сказала девочка, — то стоит подумать.

Сестра Иммакулата застонала сквозь крепко стиснутые зубы, а Монахиня без Имени откинулась на спинку стула и с выражением покорности судьбе закрыла глаза. Отец Жиминез встал со своего места и, не спрашивая разрешения у Гуджилио, пошел к бару, чтобы налить себе чего-нибудь покрепче «Перье», пепси или имбирного эля. Но так как ни Хатч, ни Линдзи не выразили особой тревоги по поводу вызывающего поведения их подопечной, никто из них не считал себя вправе положить конец этой встрече или, по крайней мере, попытаться урезонить девочку.

— Боюсь, что мы не очень богаты, — ответил ей Хатч. — Хотя и не бедны. И особой нужды ни в чем не испытываем. Но на «роллс-ройсах» не разъезжаем и не надеваем смокинги, когда едим черную икру.

По лицу девчушки скользнула невольная улыбка, но она быстро погасила ее.

— А вы? — взглянув на Линдзи, спросила Регина.

Та, смешавшись, несколько раз моргнула, затем, откашлявшись, сказала:

— Я — живописец. Художник.

— Как Пикассо?

— Не совсем в его стиле, но, верно, как и он, художник.

— Я однажды видела картину, на которой были нарисованы собаки, играющие в покер. Это вы нарисовали?

— Боюсь, что не я, — оказала Линдзи.

— Ну и отлично. Глупая картина. А еще я видела быка и тореадора, которые были нарисованы на бархате, и краски были такие яркие-преяркие. Вы рисуете яркими красками по бархату?

— Нет, — ответила Линдзи. — Но если тебе это нравится, я могу для твоей комнаты нарисовать на бархате любую картину.

Регина недовольно поморщилась.

— Господи. Да лучше повесить на стену дохлую кошку.

Теперь воспитатели приюта св. Фомы уже ничему не удивлялись. Молодой священник даже улыбнулся, а сестра Иммакулата пробормотала: «Дохлую кошку» — с таким видом, словно соглашалась, что это жуткое украшение и впрямь во много раз предпочтительнее, чем картина на бархате.

— Моя манера письма, — сказала Линдзи поспешно, стремясь реабилитировать себя за свое согласие нарисовать столь низкопробную вещицу, — представляет собой слияние неоклассицизма и сюрреализма. Может быть, я говорю несколько выспренно…

— Нет, но это тоже не по мне, — решительно заявила Регина с таким видом, будто досконально изучила не только каждый стиль в отдельности, но и прекрасно понимала, каким должно быть их соединение. — Если я перееду к вам жить и у меня будет собственная комната, надеюсь, вы не станете вешать ваши картины на мои стены?

Ударение на «ваши» подразумевало, что дохлая кошка и в данном случае будет гораздо предпочтительнее.

— Даже и не подумаю, — заверила ее Линдзи.

— Хорошо.

— А ты бы и вправду хотела переехать к нам? — спросила Линдзи, и Хатч так и не понял, хочется ей этого или такая перспектива ее совершенно не устраивает.

Девочка резко дернулась, вставая с кресла, и, не удержавшись на ногах, пошатнулась, грозя рухнуть прямо на кофейный столик. В мгновение ока Хатч также оказался на ногах, готовый удержать ее от падения, хотя прекрасно понимал, что и это движение было частью игры.

С видимым усилием восстановив равновесие, она поставила на стол стакан, содержимое которого уже успела выпить, и сказала:

— Можно, я пойду пописаю, у меня очень слабый мочевой пузырь. Результат все той же мутации генов. Мне очень трудно сдерживаться. Я почти все время чувствую, что вот-вот меня прорвет в самом неподходящем месте, как сейчас, в кабинете мистера Гуджилио, и с этим вам также придется считаться, если вы все же решите взять меня в свой дом. А у вас он, наверное, полон красивых и дорогих вещей, тем более что вы имеете прямое отношение к актикварному делу и искусству, но вы же не захотите, чтобы я их испортила, сломала или разбила, или, хуже того, обписала какую-нибудь бесценную старинную вещь. Тогда вы точно отправите меня обратно в приют, а я так расстроюсь из-за этого, что заберусь прямо на крышу и бухнусь оттуда головой вниз, но ведь никто из нас не желает столь трагической развязки, правда? Была очень рада с вами познакомиться.

Она повернулась и, судорожно подергиваясь при ходьбе, заковыляла по персидскому ковру к выходу, и, как только скрылась за дверью, тотчас послышалось: ссшшурр… шлеп! — возникшее из того же источника, что и чревовещательные речи серебряного карася. Только мелькнули огненным вихрем ее каштановые волосы в проеме дверей.

Все молчали, прислушиваясь к медленно удалявшимся шагам девочки. Однажды она довольно громко и, по-видимому, больно стукнулась о стену, но затем храбро возобновила свое размеренное, скребуще-шлепающее движение.

— У нее нормальный мочевой пузырь, — заявил отец Жиминез, отпив глоток из стакана, наполненного янтарной жидкостью, явно походившей на виски. — К ее увечью это заболевание не имеет никакого отношения.

— Она вовсе не такая, какой была сегодня, — сказал отец Дюран, часто мигая своими совиными глазами, словно они слезились от дыма. — Она прелестный ребенок. Знаю, вам в это трудно сейчас поверить…

— И ходит она гораздо лучше, чем вы видели, в тысячу раз лучше, — добавила Монахиня без Имени. — Не знаю, что на нее сегодня нашло.

— Я знаю, — сказала сестра Иммакулата, устало проводя рукой по лицу. Глаза у нее были грустными. — Два года тому назад, когда ей было восемь, мы нашли ей приемных родителей. Супружескую пару где-то в возрасте тридцати лет, которым врачи объявили, что у них никогда не будет своих детей. Им удалось убедить меня, что ребенок-калека будет для них даром Божьим. Но спустя две недели после того, как Регина переехала к ним, когда еще не полностью истек испытательный срок, предшествующий полному удочерению, женщина неожиданно забеременела. У них нежданно-негаданно должен был появиться собственный ребенок, и приемное родительство теперь уже потеряло для них всякую привлекательность.

— И они привели Регину обратно? — спросила Линдзи. — Вот так взяли и выпихнули ее обратно в приют? Ужасно!