Аластер Рейнольдс - Медленные пули [сборник litres]

– Мне кажется, вы к себе слишком строги, – сказала я.

– Ничего подобного. Я теперь могу так говорить, потому что знаю: в итоге мне удалось создать кое-что по-настоящему стоящее. Но когда это случилось, оно совершенно не входило в мои планы.

– Вы имеете в виду это ваше голубое?

– Это голубое, – подтвердил он, кивая. – Началось с нечаянного ляпа – неверный мазок на почти завершенном полотне. Мазок бледного аквамарина, голубой на почти черном фоне. Эффект был подобен удару электрическим током. Казалось, я обнаружил прямой путь к неким пронзительным, изначальным воспоминаниям, в царство пережитого опыта, где этот цвет был самой важной составляющей моего мира.

– И что это были за воспоминания?

– Я не знал. Все, что я знал, – этот цвет говорит со мной, как будто я всю жизнь только и ждал, чтобы найти его, чтобы выпустить на свободу. – Он на минуту задумался. – В голубом всегда что-то было. Тысячу лет назад Ив Кляйн [11] Кляйн Ив (1928–1962) – французский живописец, считающийся основателем монохромной живописи. сказал, что это сама эссенция цвета, цвет, стоящий всех остальных цветов. Один человек провел всю свою жизнь в поисках определенного оттенка голубого цвета, который, как он помнил, видел когда-то в детстве. Он уже отчаялся отыскать его, решил, что ему, должно быть, привиделся тот оттенок, что его, наверное, вовсе не существует в природе. Но потом в один прекрасный день он обнаружил его. Это был цвет жука из Музея естественной истории. И тот человек рыдал от счастья.

– Что же такое голубой Зимы? – спросила я. – Цвет какого-то жука?

– Нет, – ответил он. – Это не жук. Однако я должен был узнать ответ, и меня не волновало, куда это меня заведет. Я должен был узнать, почему этот цвет так много для меня значит, почему он проходит через все мое творчество.

– Вы позволили ему проходить через все ваше творчество, – сказала я.

– У меня не было выбора. По мере того как голубой делался все более насыщенным, доминирующим, я чувствовал, что приближаюсь к ответу. Я чувствовал, что, если мне удастся погрузиться в этот цвет, я узнаю все, что мне нужно знать. Я пойму себя как художника.

– И? У вас получилось?

– Я понял себя, – сказал Зима. – Но это оказалось не тем, чего я ожидал.

– И что же вы узнали?

Зима долго думал, прежде чем ответить на мой вопрос. Мы медленно шли дальше, я чуть позади, он, крадущейся пружинистой походкой, впереди. Начало холодать, и я уже жалела, что не предусмотрела этого и не захватила пальто. Я подумала, не попросить ли какую-нибудь одежду у Зимы, но решила не отвлекать его мысли от того, куда они устремились. Держать язык за зубами всегда было самой сложной частью моей работы.

– Мы с вами говорили о погрешности воспоминаний, – сказал он.

– Да.

– Мои собственные воспоминания были неполными. С того момента как были встроены имплантаты, я помнил все, но только за последние три сотни лет. Я знал, что сам я гораздо старше, но из своей жизни до имплантатов я помнил только отрывки, разрозненные кусочки, не вполне понимая, как сложить их вместе. – Он замедлил шаг и развернулся ко мне, тускнеющий оранжевый свет заката залил его щеку. – Я знал, что мне необходимо покопаться в прошлом, если я хочу понять суть голубого цвета Зимы.

– И как далеко назад вы зашли?

– Это было похоже на археологические раскопки, – признался он. – Я дошел по следам своих воспоминаний до самого раннего реального события, случившегося вскоре после установки имплантатов. Оно привело меня в Харьков-Восемь, в мир Бухты Гарлин, что в девятнадцати тысячах световых лет отсюда. Все, что я помнил, – имя одного человека, с которым был там знаком, его звали Кобарго.

Имя «Кобарго» ничего мне не говорило, но даже без ИП я кое-что знала о Бухте Гарлин. Это была часть Галактики, включающая в себя шестьсот обитаемых систем, раздираемых тремя мощными экономиками. В Бухте Гарлин обычные межзвездные законы не действовали. Это была территория криминальных элементов.

– Харьков-Восемь специализировался на продукте определенного сорта, – продолжал Зима. – Целая планета была приспособлена под оказание медицинских услуг, недоступных в других местах. Запрещенные кибернетические модификации и все в этом духе.

– Это там вы?.. – Я не стала договаривать.

– Это там я стал таким, какой есть, – подтвердил Зима. – Конечно же, я произвел еще некоторые изменения в себе уже после Харькова-Восемь, повысил переносимость агрессивной среды, улучшил свои сенсорные способности, но основы того, кем я стал, были заложены под хирургическим ножом в клинике Кобарго.

– Значит, до прибытия на Харьков-Восемь вы были нормальным человеком? – спросила я.

– Вот здесь и начались трудности, – сказал Зима, осторожно пробираясь дальше по тропинке. – По возвращении я, естественно, пытался отыскать Кобарго. С его помощью, решил я, мне удастся собрать воедино обрывки воспоминаний, хранящиеся у меня в голове. Но Кобарго не было, он сгинул где-то в Бухте. Клиника осталась, но теперь ею заправлял его внук.

– Держу пари, он не рвался общаться с вами.

– Точно, пришлось его убедить. По счастью, у меня имелись средства. Небольшой подкуп, небольшое насилие. – Он слегка улыбнулся при этих словах. – В итоге он согласился открыть архивы клиники и просмотреть записи своего деда, касающиеся моего пребывания у них.

Мы повернули вместе с тропинкой. И море, и небо сделались одинаково серыми, от голубого не осталось и следа.

– Что же произошло?

– Из записей следовало, что я никогда и не был человеком, – сказал Зима. Он немного помолчал, прежде чем продолжать, чтобы не осталось никаких сомнений по поводу только что сказанного. – Никакого Зимы не существовало до моего поступления в клинику.

Что бы я не отдала за какое-нибудь записывающее устройство или, если это невозможно, хотя бы за старый добрый блокнот с ручкой! Я нахмурилась, как будто это могло заставить мою память работать хоть немного лучше.

– Так кто же вы?

– Машина, – сказал он. – Сложный робот, самоуправляющийся искусственный интеллект. Мне было уже несколько сотен лет, когда я прибыл на Харьков-Восемь, и я был независимым на вполне законных основаниях.

– Нет, – сказала я, качая головой. – Вы человек с частями машины, но не машина.

– Клинические записи не допускали двойного толкования. Я поступил к ним роботом. Роботом андроидной формы, естественно, но тем не менее просто машиной. Меня демонтировали, и мои основополагающие познавательные функции были внедрены в искусственно выращенное биологическое тело. – Он пальцем постучал по оловянного цвета виску. – Здесь полным-полно органики и куча кибернетических механизмов. Невозможно понять, где начинается одно и заканчивается другое. Еще сложнее определить, кто здесь слуга, а кто господин.