Сэмюэль Дилэни - Вавилон-17. Пересечение Эйнштейна [сборник litres]

– Ни про кого. – Я высвистнул резкую ноту. – Буди пастухов, Паук. Пора тебе гнать ящеров.

Я подхлестнул Скакуна. Паук больше не звал меня.

Солнце еще не вошло в зенит, а острый край Мегаполиса уже рассек горизонт. Я орудовал кнутом на спадающей жаре и в такт щелчкам перегонял в голове последние слова Одноглаза. Если смерти нет, как мне обрести Фризу? Если любовь явственна, мудра и смела, достаточно одной любви. Ла Уника поправила бы (драконы валко гребут по песку, дорываясь до лесистых холмов): «нет смерти, есть только ритм». Когда пески за спиной покраснели, а драконы почуяли под лапами твердое и ускорились, я взял мачете и заиграл. Мегаполис остался позади.

Драконы скачками неслись по дроковым кустам. Меж холмов вился ручей, и зверюги останавливались бултыхнуть в него морду, скребли задними лапами берег, из-под травы и песка обнажая черную землю. Волночки плескались им в колени, а они драли с корнем зеленую водяную чуму и мутили воду. На ветке покачивалась муха, приглаживала сплюснутую призму крыла (с мою ступню крылышко) и думала линейную, членистоногую музыку. Я сыграл мухе ее мелодию. Муха повернула ко мне красный шар глаза и прошептала удивленную похвалу. Драконы закидывали голову и бурлили водой в глотках. Смерти нет. Есть только музыка.

Потом нас замедлили разломные земли. «Вот они», – сказал Паук одним слоистым сланцевым вечером. Остановил дракона, бросил камешек, и камешек заойкал по наклонной стенке разлома. Любопытные ящеры выгибали шеи, разглядывали граниты, провалы, отвесы в жилах породы. Тучи притушили солнце, меж камней растекался горячий туман. Я по очереди напрягал мышцы, выдавливая из них боль. Впрочем (на удивление), ее оставалось немного. Наш путь плутал среди небывалых и голых глыб.

Драконы здесь бежали вполовину медленней.

Паук сказал, что до Брэннинга-у-моря осталось километров сорок. Ветер горячил нам лица. В камне змеились стеклянные вены. Пятеро ящеров сцепились на сланцевом склоне. Среди них была самка с опухолью. Мы с Одноглазом двинулись к ним с двух сторон. Паук был чем-то занят в голове стада, а драчка завязалась в хвосте. Потом драчунов что-то испугало, и они грузно затопали вверх по склону. Нам не пришло в голову, что это неспроста: дурное должен был отвести Паук, как отводила Фриза. (О, Фриза моя, я дойду до тебя сквозь отзвуки плакальщиц-скал и деревьев, поющих славу!) Мы поехали вслед за ящерами.

Зверюги петляли среди камней. Я заорал, мы защелкали на них кнутами, но догнать не смогли. Мы надеялись, что они скоро опять сцепятся. На минуту мы потеряли их из виду, а потом услышали шипение за камнями, где-то внизу.

По небу размазались тучи, нашу тропу налощил сырой туман. Скакун поскользнулся.

Я вылетел из седла и ударился оземь, рассадив бедро и плечо. Клинок зазвенел по камням прочь. Кнут, зло присвистнув, захлестнул мне горло. На секунду я подумал, что задохнусь. Потом оказалось, что я куда-то качусь, и я замолотил руками и ногами, пытаясь остановиться. Потом перекатился через какой-то край. Вцепился всем сразу. С размаху грудью и животом ударился в камень. Дух вылетел из груди и долго не возвращался. Вернулся – ревом продрал вхолостую глотающую глотку, колесом заходил в разбитой груди. Ребра зашиб? Это ерунда, просто боль. А вот опять вдох – рев – заволокло глаза.

Левой рукой я цеплялся за камень, правой за лиану. Левая ступня еле держалась за корни какого-то деревца. Правая нога висела в пустоте. И я почему-то нутром чуял, что пустоты там порядочно.

Я потерся лицом о плечо, вытер слезы и глянул наверх.

Надо мной – край тропы.

Над ним – злое небо.

Что за звук? Ветер запутался где-то в кустах дрока. Музыки нет.

Как раз, как я поднял голову, закапал дождь. Бывает, случится с человеком большая беда, а после, вдогонку, еще какая-то мелочь, может, даже приятная. И человек заплачет. Вот дождь этот капал на меня, а я висел и плакал.

– Лоби.

Я снова поднял голову.

В паре метров от меня, справа, на плоском каменном выступе на коленях примостился Кид Каюк.

– Кид…

– Слушай, Лоби, – он мотнул головой, откинул со лба мокрые волосы, – по моим подсчетам, ты провисишь так двадцать семь минут, ослабнешь и упадешь. Я подожду двадцать шесть, а потом начну тебя спасать. Идет?

Я закашлялся.

Вблизи ему было лет шестнадцать-семнадцать. А может, и все двадцать: бывают такие, с детскими личиками. На запястьях, на шее и под мышками кожа в мелких морщинах.

Дождь сеялся мне в глаза, ладони горели, все, за что я держался, делалось скользким.

– Попадались тебе где-нибудь хорошие вестерны? – Кид сам спросил и сам покачал головой. – Жаль. Вестерны – лучшая вещь на свете.

Он вытер нос рукой и шмыгнул. Нагнулся ко мне, от его плеч отплясывали дождинки.

– Что такое вестерн? – спросил я; грудь до сих пор саднило. – И ты правда, – я снова кашлянул, – правда собрался дать мне тут провисеть двадцать шесть минут?

– Была такая форма искусства у Старой Расы. У людей… И да, собрался. Истязание – тоже форма искусства. Я хочу тебя спасти в последнюю минуту. А пока мы ждем, посмотри-ка…

Он указал туда, откуда я упал.

Я глянул, и сверху глянула Фриза.

Я перестал дышать. В груди рвануло, дождь жег мне глаза. Темное лицо, тонкие мокрые плечи, и вот она отворачивается и ловит ртом воду (там, где я вжался животом, осыпаются мелкие камешки, кнут обвивает мне шею и стукает кнутовищем по бедру). Снова глядит сюда, и я вижу (слышу?) дивящуюся радость возвращенной жизни, легкую оторопь: откуда дождь, скалы-калеки, тучи? В ее глазах пульсом бьется торжество. Вот по-настоящему увидела меня (что я услышал? испуг?), не думая, протянула руку. Будь у нее речь, позвала бы.

– Фриза!

Ты и я знаем, что́ я крикнул. Но никто другой не узнал бы имени в резком хрипе, вытолкнутом моими легкими.

И все это – пойми – в один тот миг, что открываешь глаза под дождем, слизываешь капельку с губы, смотришь и понимаешь, что тот, кого любишь, сейчас умрет, и он пытается выкрикнуть твое имя. Так было с Фризой на обломанном краю тропы.