Сэмюэль Дилэни - Вавилон-17. Пересечение Эйнштейна [сборник litres]

Синяя подраненная ночь отступала по холоду. За туманом и ежевикой желтел огнями Брэннинг-у-моря. На западе еще видны были звезды, а на востоке уж раскидывало лучи солнце. Нетопырь раздувал угли. Три дракона убрели к дороге, и я пригнал их обратно. Потом мы ели, перемежая кряхтенье с молчаньем.

Вблизи моря утро начиналось сыростью. За Брэннингом корабли, как листки бумаги, скользили по воде к островам. Сажусь на Скакуна, начинается бережный и зыбкий спуск. Мы тычем драконов в бока, они шипят, но скоро находят ритм и вот уже легко и дружно шлепают лапами.

Паук увидел их первым:

– Кто это там?

Нам навстречу двигались люди. Передние бежали, задние шли. Фонари вдоль дороги, настроенные на предыдущий месяц и более долгую ночь, погасли.

Из ленивого любопытства я поехал в голову стада.

– Они еще и поют! – крикнул я.

– Ты слышишь песню? – как-то напряженно спросил Паук.

Я кивнул.

Он держал голову неподвижно, а тело по-прежнему покачивалось в седле. Он перекладывал кнут из руки в руку, из руки в руку. Красивое, сдержанное волнение. Я сыграл ему мелодию, пока еще нам не слышную.

– Это они хором поют?

– Да. Как-то очень торжественно.

– Одноглаз, – позвал Паук, – побудь пока при мне.

Я опустил клинок:

– Что-то не так?

– Может быть. Это родовой гимн Одноглаза. Они знают, что он с нами.

Я смотрел на него, ожидая пояснения.

– Мы думали вернуть его в Брэннинг без шума. – Паук щелкнул своего дракона по жабрам. – Хотел бы я знать, откуда они пронюхали.

Я глянул на Одноглаза. Он не глядел на меня и как будто наблюдал за толпой на дороге. Ничего путного на ум не пришло, и я заиграл. Не хотел говорить Пауку про горбуна с его повозкой.

До нас донеслись голоса, и я решил, что лучше все же сказать. Паук ничего не ответил.

Вдруг Одноглаз подстегнул дракона. Паук хотел его удержать, но Одноглаз увернулся от всех Пауковых рук. Дракон Одноглаза топотал вперед, Паук тревожно хмурил янтарные брови.

– Думаешь, он зря? – спросил я.

– Он знает, что делает, – отвечал Паук, а толпа на дороге густела. – Надеюсь, что знает.

Я смотрел на толпу и думал про Пистоля. Недаром он так струсил. Его страх, поди, расползся за ночь по Брэннингу, как мазутное пятно по воде в гавани.

– И что теперь будет?

– Будут восхвалять его. Сегодня. Потом – не знаю.

– Со мной что будет? Я про себя спрашивал.

Паук посмотрел удивленно.

– Я должен найти Фризу. Убить Кида. Ничего не изменилось.

Я помнил, какая рожа была у Пистоля, когда тот удирал от Кида. И теперь видел – узнавал! – Пистолев страх в искаженном лице Паука. Но тут было и еще что-то. Какая-то внутренняя сила оседлала те же лицевые мускулы. Да, большой человек Паук.

– Мне нет дела до Одноглаза. И вообще ни до кого. – Мои слова покрывал защитный хитин злости. – Я сойду вниз за Фризой и с ней подымусь наверх.

– Ты… – начал было Паук, но в нем, большом, нашлось место и для меня. – Удачи тебе.

Он снова посмотрел вслед Одноглазу, что, качаясь в седле, ехал навстречу толпам. Паук ехал сейчас вместе с ним, но я не знал, что больша́я часть его остается со мной.

– Значит, твоя работа сделана. Когда сдадим драконов, тебе заплатят… – У него мелькнула какая-то новая мысль. – Хотя вот что: за платой приходи ко мне.

– К тебе?

– Да, в мой дом в Брэннинге.

Он свернул кнут и коленом подогнал дракона.

Проехали еще один щит. Беловолосая женщина с теплым взглядом и холодным ртом хмуро глядела на меня.

ГОЛУБКА ГОВОРИТ: ЗАЧЕМ 99, ЕСЛИ МОЖНО 9000?

Я отвернулся от ее непонятной насмешки и стал думать о том, сколько людей стекаются этим утром навстречу Одноглазу и заполняют дорогу перед нами. Вот – узнали юного пастуха, песня смялась, толпа радостно закричала. Мы въехали в толпу.

Джунгли – это несчетно отдельных деревьев, лиан, кустов, но, когда идешь джунглями, все их видишь как одно зеленое целое. В толпе, как оказалось, то же самое. Сперва отдельные лица: тут старуха от волнения мнет и крутит концы зеленой шали, там мальчишка мигает и улыбается, одного зуба не хватает, потом еще три девушки сбились вместе, чтобы не затолкали, глядят, распахнув глаза и рты. Потом – разом: локти, уши, языки, скребущие нёбо в поисках слов, швыряющие наружу: «Подвинься!», «Ай! Уберите локоть!», «Я не вижу…», «Где он? Это он?», «Нет!», «Да!»… а драконы качают горбами, пролагая путь между сгустками голов. Радостные крики, машущие руки у городских ворот. «Моя работа сделана», – думал я. Скакуна пихали со всех сторон. «Это он? Это?..» Драконы были сильно не в духе и шли послушно только благодаря Пауку. Мы протолкались в ворота и вошли в Брэннинг-у-моря. Тут произошло много разного.

Я, надо признать, не все из этого понял. В первые часы со мной было то же, что с любым, кто за всю жизнь не видел больше полусотни лиц разом и вдруг попал туда, где кругом сплошные улицы, площади и бульвары и все это топчут тысячи человек. Остальные погонщики куда-то отвернули вместе со стадом, или это я от них отбился – бродить, запрокинув голову и разинув рот.

Меня толкали: «Смотри, куда идешь!» А я только и делал, что смотрел – на все сразу. Это трудно, даже когда все стоит на месте. А тут только разглядел одно, как сзади напрыгнуло новое и чуть не сшибло тебя с ног.

Вот, если хочешь, по порядку: мелодии всех, кто там был, сплавились в гимн, похожий на звон в ушах, когда хочешь и никак не можешь заснуть. В деревне за каждым лицом видишь, в кого оно такое, как оно меняется, злится, смеется, какие выражения любит, какие нет. А тут одно зевает, другое кричит, у третьего шрам, у четвертого за щеками набита еда, в пятом какая-то тоска почудилась: может, любовь. И вот, начинаешь двигать мебель в голове, ищешь, куда все эти лица пристроить, куда свалить кучей эти четвертинки чувств. Если пришел в Брэннинг-у-моря, значит деревню давно оставил позади. А все-таки думаешь о нем деревенскими словами: реки мужчин, потоки женщин, буря голосов, дождь пальцев, джунгли рук. Это к Брэннингу несправедливо. И к деревне тоже.

Здесь не получилось бы ничего сыграть. Клинок висел без дела у меня на боку, а я шел по Брэннингу и пялился на пятиэтажные дома, пока не начались двадцатипятиэтажные. Стал пялиться на них, а потом увидел такой, что и неизвестно, сколько в нем этажей: я все сбивался со счету на середине (где-то около девяностого), а народ вокруг толкался будь здоров.