Ульрих Бар - Очень Дикий Запад

Эд с ухмылкой покачал седой головой:

— Идите-ка вы, парни, туда, куда шли. Нечего вам тут делать.

Барти вскипел и, не тая презрения, вымолвил:

— Старая черножопая обезьяна. Тебя люди просят.

— Люди не говорят с обезьянами, а обезьяны не понимают людей.

Эд нисколько не обиделся на парня. Он издевался над ним. Сколько раз за свою не столь короткую жизнь Эд слышал в свой адрес подобные слова? Десять, сто, а может быть, тысячу? Чернокожему в Техасе не всегда было привольно и свободно дышать. Эд застал те времена, когда его запросто могли схватить на улице подвыпившие молодые крепкие парни и, привязав к фаркопу автомобиля, протащить по вспаханному полю. А то, что сказал Барти — просто слова. От них ни солоно, ни сладко. Он гордо вскинул бороду и отвернулся, но все еще косил глазом в их сторону.

— У нас вода есть,— попытался зайти с другой стороны Люк. — Поделимся.

Голова Эда дернулась. Видимо, Люк угодил в самую точку — с водой у отшельника было туго. Эд брал воду из колодца, а те молодчики, что лежат себе теперь тихо у ограды, не очень-то позволяли ему пройтись по двору с ведром.

— Не нужна мне вода! — сказал, словно плюнул. — Обойдусь.

Вот же гадость. И как теперь быть? Плюнуть и уйти? Да, видимо, так и следует поступить, тем более что хозяин особым радушием не блещет.

Под ногами дрогнуло. Барти вопросительно посмотрел на Люка.

— Землетрясение?

— Нет, не похоже. Эй, Эд! Что там? — обратился Люк к стоящему на крыше старику.

Эд и без его просьбы уже всматривался в противоположную сторону, и то, что он увидел, заставило подняться его редкие седые волосы дыбом.

— Матерь Божия! — воскликнул он.

Барти, не говоря ни слова, помчался вокруг дома.

— Нет! Барти, стой!

Люк сделал несколько шагов следом за мальчиком.

Ужасающий своей мощью рык заставил его сердце сжаться в маленький комок, и оно никак не желало разжиматься. Подобный рев Люк слышал однажды, и было это в кинотеатре на премьере фильма про Годзиллу. Он бывал в далекой жаркой Африке и принимал участие в охоте на крокодила-людоеда, и тот ревел гораздо тише и милее.

— Люк, беги! — услышал он крик Барти, и сразу за этим криком прозвучал выстрел из прекрасного Бельгийского ружья.

Рев усилился.

В воздухе мелькнула тень, и Люк выхватил ее взглядом. Кувыркаясь в воздухе, с той, невидимой ему стороны дома пролетел над крышей и над застывшим на коленях Эдом ботинок Барти. Завершив свой полет, ботинок приземлился недалеко от Люка.

— Что б меня…

Это все, что смог из себя выдавить Люк. В ботинке была ступня Барти. Что-то или кто-то оторвал, а может, и отгрыз от живого человека часть ноги и отправил ее в полет. Желтоватая кость резала глаза.

— Барти!

Еще один толчок, настолько сильный, что Люк не удержался на ногах. Не только он. С крыши свалился Эд. Ему повезло, что падение его проходило с этой стороны, и он грохнулся не прямиком на землю, а для начала проверил на прочность покатый навес над крыльцом, и уж после скатился на землю, устроившись возле Люка.

Хотелось придушить старика. За Барти. Пусти этот недотепа их в дом, и парень остался бы жив. Люк потянулся за кольтом.

Закрывая солнце и половину неба, на крышу запрыгнуло то, что издавало те адские звуки и покончило с Барти. Описанию это чудовище поддавалось слабо. Сидя на крыше, опустившись на нижние конечности с коленными изгибами назад, на них смотрела жаба. Гигантская жаба, зелёная и мерзкая. Только вот на лапах этой жабы имелись саблевидные когти, и даже с земли было видно, что остротой своей они не уступают хорошему ножу. Да и жабой ее можно назвать с натяжкой. Скорее всего, мозг Люка подогнал знакомый образ под то, что видели глаза. Такое бывает. Из видимого за всю жизнь разнообразия представителей фауны эта тварь более всего походила именно на жабу. Разум великодушно позволил укорениться в сознании именно этому тождеству.

Лягуха, рыкнув, выпрямила нижние конечности и взмыла вверх. Еще мгновение, и она обрушится на растянувшихся на земле людей. Что-то в ее расчетах произошло не по плану, и тварь слишком сильно оттолкнулась. Перелетев Люка с Эдом, жаба опустилась на колодец. Колодец вырыли давно, а вот апгрейдом его занимался лично Эд. Беря во внимание его патологическую тягу к сварочным работам, можно легко себе представить, что он там соорудил. Сваренный из кусков арматуры и прочей дребедени каркас, обхватывающий кольцо колодца, был с любовью укрыт кусками жести и вездесущей колючей проволоки. Объяснял Эд такое произведение искусства просто — чтобы коровы не совали свои морды. Принимается, только вот коров у него никогда не было.

Как бы там ни было, но проломив эту конструкцию, жаба увязла в ее обломках, давая шанс людям на спасение.

Эд хоть и старый, но соображал быстро. Перевернувшись на живот, он проворно пополз в сторону входных дверей, по ходу движения сорвав с шеи нитку с запасным ключом. Люк решил не отставать и, кое-как поднявшись, нагнал Эда. Подхватил подмышки и дернул вверх, скорее заставляя, а не помогая подняться на ноги. Через несколько секунд старый отшельник провернул ключ в замке и попытался юркнуть в помещение, закрыв дверь перед самым носом Люка. Не вышло. Мощным ударом ноги в живот (откуда только силы берутся) Люк отшвырнул Эда вглубь комнаты и, шагнув через порог, закрыл толстую металлическую дверь, отсекая себя от кошмара на улице. В дверях что-то щелкнуло.

— Теперь поговорим как джентльмены, — недобро смотря на Эда, Люк принялся закатывать рукава на рубашке.

— Я тебя сейчас убивать буду!

Подойдя вплотную к Эду, Люк собрал воротник его ковбойки в левый кулак, а правым стал наносить удар за ударом, делая паузы лишь для того, чтобы вставить очередное слово:

— Ты… Старое… Потертое… Седло… Мула.

Первым точным ударом Люк своротил приплюснутый и широкий от природы нос отшельника набок. По губам и подбородку того полилась кровь. Несмотря на острое желание убить негодяя, по чьей вине погиб такой хороший парень как Барти, Люк смог по-настоящему вложиться только в первый удар, все последующие не причиняли видимого ущерба лицу Эда.

Дыхание вырывалось из груди натужным хрипом. Кулаки отяжелели настолько, что казались отлитыми из чугуна. Руки повисли вдоль тела плетьми.

— Что же ты, а?

Злости уже не осталось. Или сил на злость? Все нутро Люка терзала горечь утраты только, казалось, приобретенного настоящего друга. Первого в его жизни. Закаленного так, как другим и не снилось.

Барти. Малыш Бартоломью. За один день он дважды спас его жизнь и к третьему спасению приложил максимум усилий. Этот максимум был весом в его, Барти, собственное существование в этом мире. Сошедшем с ума мире.