Генри Каттнер - Избранные произведения в одном томе [Компиляция]

Однако тени все сгущались. Свинцово-серое небо Антарктиды никогда прежде не угнетало Крокетта, а далекие горы, вздымающиеся подобно потомству мифического Имира, никогда прежде не казались ему живыми существами. Они были уже полуживыми, слишком старыми и усталыми, чтобы двигаться, и лишь тупо радовались тому, что могут неподвижно покоиться на бескрайних просторах ледовых пустынь. Стоило затрещать леднику, и тяжелый, гнетущий, изнуряющий приступ депрессии накатывал на Крокетта. Его разум здорового животного сжимался в комок и падал в бездну.

Он пытался бороться, но тайный враг подкрадывался исподволь, и никакие стены не могли его остановить. Медленно, но верно он проникал в тело ирландца. Крокетт представил себе Бронсона — сжавшегося в комок, молча смотрящего в пустоту черной бездны, навсегда проглотившей его, — и содрогнулся. В последние дни он слишком часто возвращался мыслями к страшным историям, которыми когда-то зачитывался. В свое время Крокетт буквально наслаждался ими, они захватывали его и позволяли бояться понарошку, когда он на мгновение позволял себе поверить в невозможное. Могло ли существовать нечто подобное? Да, отвечал он себе тогда, но не верил в это. Теперь призрак завладел станцией, и логические выводы Форда оказались бессильны против древнего суеверия.

С тех давних времен, когда волосатые люди ежились в своих пещерах, существовал страх темноты. Голоса кровожадных хищников, раздающиеся в ночи, не всегда связывали с животными. Воображение придавало им иные формы: эти пугающие звуки, искаженные эхом и расстоянием, и ночь, таящаяся за кругом костра, породили демонов, оборотней и вампиров, великанов и ведьм.

Да, древний страх существовал по-прежнему, но теперь к нему добавлялась еще более страшная, чем древний ужас, обезволивающая, невыразимо отчаянная депрессия, саваном окутывающая человека.

Ирландец вовсе не был трусом. Когда приехал Форд, он решил остаться, по крайней мере до тех пор, пока не выяснится, удался эксперимент психолога или нет. Несмотря на это, его не очень обрадовало появление пациента Форда — депрессивного маньяка.

Внешне Уильям Квейл ничуть не походил на Бронсона, но чем дольше он находился на станции, тем более напоминал его. Квейлу было около тридцати лет, он был худощав, темноволос, с живыми глазами. Если что-то ему не нравилось, он впадал в дикую ярость, и цикл его болезни длился примерно неделю. За это время он переходил от состояния безысходного отчаяния к безумному возбуждению, и этот ритм никогда не менялся. Присутствие призрака, казалось, не имело для него никакого значения. Форд считал, что возбуждение Квейла было так велико, что нивелировало депрессию, излучаемую интеграторами.

— У меня есть его история болезни, — сказал Форд. — Его можно было бы без труда вылечить в санатории, где я его нашел, но, к счастью, мое предложение оказалось первым. Вы заметили, как он заинтересовался скульптурой?

Они находились в Черепе, где Крокетт безо всякого энтузиазма проводил ежедневный осмотр интеграторов.

— Он занимался ею прежде, доктор? — спросил ирландец. Ему хотелось выговориться: тишина нагнетала напряжение.

— Нет, но у него изрядные способности. Скульптура занимает голову и руки одновременно. В его психике это тесно связано между собой. Прошли три недели, правда? И Квейл уже на пути к выздоровлению…

— Но это ничего не дало… им… — Крокетт кивнул в сторону белых колонн.

— Знаю. Пока ничего, но подождите немного. Думаю, когда Квейл полностью излечится, интеграторы это запишут. Радиоизотопный мозг поддается только индуктивному лечению. Очень неудачно получилось, что Бронсон все время здесь один. Его можно было бы вылечить, если бы…

Но Крокетт не желал слышать об этом.

— А что там со снами Квейла?

Форд тихо засмеялся.

— В данном случае метод себя оправдал. У Квейла были кое-какие неприятности, иначе он вообще не рехнулся бы, и эти неприятности отражаются в снах, искаженные фильтром самоцензуры. Мне приходится расшифровывать символы, опираясь на то, что я знаю о самом Квейле. При этом очень помогают тесты на словесные ассоциации. Он, так сказать, поссорился с жизнью, и причина заключалась в его раннем общении с людьми. Вместе с тем он ненавидел и боялся своего отца-тирана. В детстве ему привили убежденность, что он ни с кем не сможет состязаться и всегда будет проигрывать. Во всех своих несчастьях он винит отца.

Крокетт кивнул, рассеянно разглядывая верньер.

— Если я правильно понял, вы хотите уничтожить его негативные чувства к отцу, верно?

— Скорее уж уничтожить уверенность, что отец по-прежнему властвует над ним. Он должен поверить в свои силы и одновременно понять, что и отец может ошибаться. К тому же с этим связана и религиозная мания. Возможно, это идёт от его натуры, но это не так уж важно.

— Призраки! — сказал вдруг Крокетт, вглядываясь в ближайший интегратор. В холодном свете флуоресцентных ламп Форд проследил его взгляд а потом осмотрел весь подземный зал.

— Знаю, — сказал Форд. — И пусть вам не кажется, что на меня это не действует. Но я борюсь с этим, мистер Крокетт, и в этом вся разница. Если бы я забился в угол и предавался отчаянию, я наверняка пропал бы. Но я стараюсь действовать, относясь к депрессии, как к противнику, обладающему личностью. — Черты его сурового лица, казалось, еще больше заострились. — Это самый лучший способ.

— А сколько еще…

— Мы близимся к концу. Когда Квейл выздоровеет, все станет на свои места.

БРОНСОН, ОКРУЖЕННЫЙ ПРИЗРАКАМИ, ПОГРУЖЕННЫЙ В БЕЗНАДЕЖНУЮ АПАТИЮ, В ГЛУХОМ, СЛЕПОМ УЖАСЕ, ТАКОМ ВСЕМОГУЩЕМ, ЧТО ДАЖЕ МЫШЛЕНИЕ СТАЛО НЕВЫНОСИМЫМ И БЕССМЫСЛЕННЫМ УСИЛИЕМ…. ВОЛЯ ИСЧЕЗЛА, ОСТАЛСЯ ТОЛЬКО СТРАХ И ГОТОВНОСТЬ ПРИНЯТЬ ЛЕДЯНОЙ МРАК.

Это было наследие Бронсона. «Да, — думал Крокетт, — призраки существуют. Сегодня, в двадцать первом веке, может, прямо сейчас. Когда-то это были просто суеверия, но здесь, в подледном зале, тени сгущались даже там, где не могло быть теней». Разум Крокетта и во сне и наяву непрерывно атаковали фантастические видения. Его сны заполняла бесформенная, пугающая пустая темнота, и она неумолимо надвигалась, когда он пытался бежать на подгибающихся ногах.

Но Квейл чувствовал себя все лучше.

Три недели, четыре, пять, наконец, кончилась шестая. Крокетт устал, и его не покидало чувство, что он останется в этой тюрьме до самой смерти, что никогда ему не выбраться отсюда. Но он стойко переносил все. Форд вел себя ровно, только стал еще собраннее, суше, сдержаннее. Ни словом, ни жестом он не давал понять, с какой силой интеграторы давят на его психику.

Интеграторы в глазах Крокетта обрели индивидуальность. Теперь они стали для него угрюмыми джиннами, затаившимися в Черепе, совершенно равнодушными к судьбам людей.