Никита Калинин - Ловчие

— Да. Хочу.

— Я дам тебе такую возможность, — она оскалилась — своенравная и надменная хищница.

Зверь действовал за меня. Я оказался рядом и схватил её, позабыв про боль и хромоту. Пальцы утонули в мягких кудрях, я потянул их, заваливая медную голову набок. О да!.. Глаза её — ошалелые, горящие — смотрели на меня искоса и зло, ноздри раздулись, заалевшие губы раскрылись, показывая тонкий острый язык. Она коротко рассмеялась.

Я швырнул её лицом в диван и навалился, сбив ей дыхание своим весом. Но она даже не пискнула — гордая! Лохмотья от узеньких джинсов усеяли пол вокруг, а пепельная блуза, казалось, просто истаяла, растворилась. Лифчик и трусики лопнули под моими пальцами, Сабэль рычала низко, совсем по-львиному и — о боже, как меня это заводило! — косилась на меня горящим взглядом, полным вызова.

— Да!..

Мир вспыхнул, когда я вошёл в неё. Я двигался небыстро, рывками, как не делал никогда. Я заломил ей руки и взял за волосы, о чём и помыслить раньше не мог. Я был другим. Я становился другим. А из ржавых глаз, казалось, стекало жидкое пламя, которое зажигало всё вокруг: диван, паркет, клочья одежды, портреты и обои. Танцующим пламенем вскоре взялась вся квартира, вся моя жизнь.

— Да… Возьми… Возьми это… — Сабэль закатила глаза, застонала, и я взревел, окончательно утратив себя.

Я открыл глаза и нисколько не удивился белизне вокруг. Даже усмехнулся: всё-таки маньячка, а мне — конец. И где-то тут суровый ключник Пётр. Но вместо апостола неожиданно увидел медсестру и… пожарного?

Мордастый мужик в брезентовой спецовке что-то подписывал, и медсестра, судя по всему, его явно утомила. Он слушал нехотя, кивал, подписывал, снова кивал и всё норовил ускользнуть. Когда бюрократия себя исчерпала, пожарный шагнул ко мне, наклонился немного и доверительно выдал:

— Друг, завязывай бухать.

Он ушёл, оставив после себя стойкий запах гари и полную растерянность. Похоже, что вчерашний вечер я зажёг в прямом смысле. Но мне стало совсем не весело, когда следующими в палате оказались трое полицейских.

— Константин Родин? — заговорил самый маленький из них, юркий и неспокойный, похожий на постоянно готового взлететь воробья.

— Да. Я.

— Родин Константин Николаевич? — уточнил он, то и дело глядя в свои записи. — Одна тысяча девятьсот восемьдесят девятого?

Я кивнул, попробовал приподняться на руках, чтобы сесть на кровати поудобнее. И даже покривился по привычке, ведь подобное всегда отзывалось скрипом где-то в районе таза и тупой болью, будто сустав ходил там насухо. А зря. Больно не было. Совсем.

— Что употребляли вчера? Водку? Много?

Я промычал что-то невнятное, кивнул, прислушиваясь к себе. Я не чувствовал похмелья, хотя судя по тому, что помнил едва ли и половину вчерашнего вечера, надрался знатно. И Сабэль… изнасиловал? Не, это уже скорее всего сон. Куда мне, переломанному.

— Ваша квартира сгорела, вас едва вынесли из огня, — протараторил “воробей”.

Я прочистил горло, не зная что сказать. Посмотрел на служителей закона по очереди. Никто не улыбался.

— Из-за тебя погибла девушка, — вклинился другой полицейский — уставший, мятый весь и небритый. — Сгорела, ты понимаешь, алкаш? Заживо.

Я сглотнул и ещё поднялся на руках. Мысли пронеслись быстрые, скользкие, как стайка гольянов в ручье: молчать, ничего не подписывать, пока не пойму что к чему. Ну не может же такого быть!

Третий полицейский молчал, скрестив на груди волосатые руки. Он был в тёмных очках, хоть солнце и не слепило в палате. Можно было решить, что он надрался вчера похлеще моего, потому как даже не моргал, тупо уставившись в стену поверх моей головы.

— Чего шарами вращаешь? — “мятый” был зол, как три чёрта. — Короче так. Ты загремишь под подписку, это я тебе как доктор говорю! Уяснил? Потом мы дождёмся результатов по причине возгорания. И тогда жди повестку. И сухари суши.

Я ничего не понимал. Решил бы даже, что это какая-то ошибка, тупой розыгрыш, я не знаю… Меня обвиняют в поджоге и гибели Сабэль, моё тело не болит — вообще ни капельки! Ну не бывает же так! Сон?..

“Воробей” с “мятым” задали по-очереди ещё несколько дежурных вопросов, на которые я отвечал на автомате. Все мои мысли были сейчас там, рядом с Сабэль, во вчерашнем вечере. Я помнил её голос, движения, помнил и то, что она показала мне. Как перед собой видел полные укоризненных взглядов портреты жены, которые я в ярости уничтожал. Помнил тот звериный секс и…

Она подожгла сама себя? Но что я скажу в суде, что “девушке было настолько хорошо, что из глаз её посыпались искры, которые и послужили причиной возгорания”? Так, что ли? Надо выяснить, что случилось на самом деле. Выбраться из больницы и вернуться домой. Может, там я нашёл бы что-то… что-то…

— Не сопротивляйся, — вдруг сказал-выдохнул полицейский в очках.

— А я и не…

— Будешь сопротивляться — пострадаешь. Будешь сопротивляться долго — пострадаешь не только ты.

И вышел вслед за коллегами.

Меня вдруг прямо потянуло с койки, аж дыхание перехватило. Второй постоялец палаты, тоже явно имеющий проблемы с алкоголем, и почище моих, валялся в отключке. Я медленно встал. Потрогал себя: лицо, грудь, плечи, руки-ноги. Цел. Ни ожога, разве что запах гари обосновался в носу да слюна вязкая, противная. Шагнул, выставив руки в стороны, готовый если что упасть. Ещё шагнул — ничего. Я почувствовал себя младенцем, который только учится переставлять ноги. Боли не было вообще, и ничего в тазобедренном больше не мешало. Тогда я осторожно подпрыгнул на месте. Сердце зашлось от радости, я прыгнул ещё — у меня получалось, получалось!

— По-моему, вас не в то отделение определили… — прогнусавила невесть откуда взявшаяся в проёме медсестра.

— Просто, — я смутился и пожал плечами. — Просто мне не больно.

— Очень. За вас. Рада. Итак, ни документов, ни полиса, денег тоже нет. Раз прыгаете, значит здоровы. Кислородные маски мы на вас расходовать не станем — на улице кислорода полно.

— Я свободен?

— Словно птица в небесах, — безразлично кивнула медсестра, но тут же преградила мне путь какой-то бумагой. — Подпись. Вот тут и тут. Нет, тут. Да, где “отказываюсь”.

— А моя одежда?

— Мужчи-и-ина, вы были го-олый! — гнусаво урезонила она.

— Но я же не могу пойти по улице вот так! — указала я на больничную пижаму с ещё советским штампом.

— Я не знаю, что вы можете, а чего нет, — она развернулась полубоком, давая понять, что мне пора. — У меня пациенты!

Как это вышло, не знаю. Почему я поступил именно так, откуда взял слова — тоже. Я положил ей руку на плечо, она дёрнулась, но вяло, а уже в следующую секунду смотрела на меня, как бандерлог на Каа.

— Одежду. По размеру. Быстро, — звук шёл откуда-то из грудной клетки, из самых её глубин. Там, где раньше я ощущал только сосущую пустоту, теперь что-то было, что-то поселилось. Сверкая из темноты глазами, оно рычало и скреблось — дикое, необузданное, но пока ещё тихое. Я ощутил дрожь женщины под пятернёй. Понимал, что могу на раз раздавить ей ключицу, и что… хочу этого. Это чувство мне очень не понравилось.