Питер Уоттс - Огнепад: Ложная слепота. Зеро. Боги насекомых. Полковник. Эхопраксия [сборник litres]

Временами мы можем представлять себе предметы и все же не видеть их, хотя они находятся прямо перед нами. Небоскребы возникают ниоткуда, наш собеседник меняет обличье, стоит отвлечься на секунду. А мы не замечаем! И это не волшебство, даже не обман зрения в полном смысле слова. Это явление называют перцептивной слепотой, и о нем известно уже более ста лет: склонность взгляда не останавливаться на том, что эволюционный опыт считает невероятным.

Я нашел антипод ложной слепоты Шпинделя, болезнь, при которой зрячие уверены, что слепы, а слепые настаивают, будто могут видеть. Сама идея была нелепа до безумия, и все же вот они, пациенты – отслоенные сетчатки, выжженные зрительные нервы, всякая возможность видеть отнята законами физики, – которые врезаются в стены, бьются о мебель, изобретают бесконечные смехотворные оправдания своей неуклюжести. Кто-то неожиданно выключил свет. Пестрая птаха пролетела за окном и отвлекла от преграды. Я превосходно вижу, спасибо! У меня с глазами все в порядке.

«Индикаторы в голове», – говорил Шпиндель. Но в мозгу прячутся не только измерительные приборы. В нем есть образ мира, и мы не глядим вовне; наше сознательное «я» видит лишь модель, интерпретацию реальности, которая постоянно обновляется в соответствии с информацией, поступающей с органов чувств. Что случится, если они откажут, а модель, поврежденная травмой или опухолью, не сможет обновиться? Долго ли мы будем пялиться на устаревшую картинку, пережевывая и вымучивая одни и те же мертвые данные в отчаянном, подсознательном, совершенно искреннем отрицании реальности? Скоро ли нас озарит, что мир, который мы видим, больше не отражает мира, в котором мы обитаем, что мы слепы?

Если верить историям болезни, – через месяцы. Одной несчастной понадобилось больше года.

Обращения к логике безуспешны. Как можно увидеть птицу, когда перед тобой нет окна? Как ты решаешь, где кончается видимый тобою полумир, если не видишь вторую, уравновешивающую его половину? Если ты мертв, то почему обоняешь смрад собственного гниения? Если тебя не существует, Аманда, токто разговаривает с нами?

Бесполезно. Когда человека порабощает синдром Котара или одностороннее игнорирование, аргументами его не высвободить. А когда ты во власти инопланетного артефакта, то просто знаешь, что твое «я» мертво, а реальность кончается посередине, причем с той же непоколебимой уверенностью, с какой любой человек ощущает расположение собственных конечностей – намертво впечатанным в мозг чувством, не нуждающимся в дополнительных подтверждениях. Что против этой убежденности разум? Что ему логика?

Им не место на «Роршахе».

На шестом обороте он нанес удар.

– Оно с нами разговаривает, – неожиданно выдала Джеймс.

Ее глаза за стеклом были широко раскрыты, но не сияли, в них не полыхал огонь безумия. Вокруг нас внутренности «Роршаха» сочились, корчились где-то на периферии зрения; чтобы стряхнуть наваждение, приходилось постараться. Я сосредоточился на колечке пальцевидных наростов, торчавших из стены, а в стволе моего мозга зверюшками копошились нечеловеческие слова.

– Оно не разговаривает, – перебил висевший напротив Шпиндель. – Это ты опять бредишь.

Бейтс промолчала. Посреди прохода висели двое пехотинцев, ведя наблюдение сразу по трем осям разом.

– Сейчас все по-другому, – настаивала Джеймс. – Геометрия… оно не настолько симметрично. Похоже на Фестский диск, – она неторопливо повернулась, указывая вдоль прохода. – Кажется, в той стороне сильнее…

– Дай Мишель порулить, – предложил Шпиндель. – Может, она ума одолжит.

Джеймс тихо рассмеялась.

– Ты никогда не сдаешься, да? – она настроила газовый пистолет и поплыла в темноту. – Да, тут определенно сильнее. В этих узорах есть содержание, и оно наложено на…

«Роршах» отсек ее в мгновение ока. Я никогда прежде не видел, чтобы что-то двигалось так быстро. Ни томного шевеления перепонок, к которому мы успели привыкнуть, ни ленивых, постепенных сокращений; диафрагма захлопнулась разом. Внезапно сосуд перекрыло в трех метрах впереди матово-черной мембраной, изукрашенной тонким спиральным узором.

И Банда четырех осталась по другую сторону.

Пехотинцы разом набросились на преграду. Местный воздух захрустел под лазерными лучами, Бейтс орала: «Назад! К стенам!», кувыркаясь, словно гимнастка на ускоренном просмотре, и занимая некую, очевидную, по крайней мере для нее, тактическую высоту. Я прижался к стене. Сверкающие нити перегретой плазмы пластали атмосферу. Краем глаза я видел, как притиснулся к противоположной стороне коридора Шпиндель. Стены шевелились. Я видел, как действуют лазеры: перегородка от их прикосновения рассыпалась горящей бумагой; черный маслянистый дым клубился над подгоревшими краями, и…

Внезапная вспышка всюду, разом. Воздушную жилу затопило лавиной битого света, тысячью осыпающихся осколков, вспышек и отражений. Мы как будто попали в калейдоскоп, направленный на солнце. Свет… И бритвенно-острая боль в боку, в левом плече. Запах жареного мяса. Оборвавшийся вопль.

Сьюзен? Ты там, Сьюзен?

Мы начнем с тебя.

Сияние вокруг меня погасло; пятна перед глазами мешались с хроническими полувидениями, которые «Роршах» уже подсунул в мою голову. Раздражающе чирикали сигналы тревоги – пробой, пробой, пробой! – пока умная ткань скафа не размягчилась и не заклеила отверстия. Левый бок мучительно жгло. Ощущение было, как будто мне поставили клеймо.

– Китон! Проверь Шпинделя!

Бейтс отключила лазеры. Пехтура перешла в рукопашную, огневыми соплами и алмазными когтями впиваясь в радужно сверкающие пятна под сожженной шкурой.

«Волоконный отражатель, – понял я. – Он разбил лазерные лучи, превратив их в световую шрапнель и швырнув нам в лица. Умно…»

Поверхность еще светилась, хотя лазеры были отключены, – рассеянным, неровным и тусклым мерцанием, сочащимся с дальней стороны преграды, пока зонды упрямо жевали ближайшую к нам стенку. Не сразу, но я сообразил – нашлемный фонарь Джеймс.

– Китон!

Точно. Шпиндель.

Его смотровое стекло было целехонько. Лазер расплавил сетку Фарадея, которой ламинирован хрусталь, но скаф уже заделывал пробоину. Вот только другая осталась – аккуратная дырочка прямо во лбу биолога. Глаза Исаака за стеклом смотрели в бесконечность.

– Ну? – спросила Бейтс.

Она видела жизненные показатели так же ясно, как и я, но «Тезей» мог провести посмертную реконструкцию.

Если не поврежден мозг.

– Нет.

Гул сверл и резаков стих, посветлело. Я отвернулся от останков Шпинделя. Пехотинцы пробили дыру в волокнистой подложке, один протолкнулся на другую сторону.