Владимир Махов - Предатель [litres]

Адель мстительно улыбалась, вглядываясь в происходящее на экране. И веселилась ровно до той секунды, пока не услышала слова Хаммера.

– Не брызгай слюной, Грифон. Оставь слова для этой дешевки, Адели, для этой своей… – он добавил непечатное слово.

Потом она не слышала больше ничего. Страшное, почти непереносимое чувство обиды стерло радостную усмешку с ее лица. Не сами мерзкие слова, сорвавшиеся с губ Хаммера, поразили девушку в самое сердце, а тон, с которым произнес это любимый человек – жесткий, полный такой искренней ненависти, что бросило в дрожь. Адель задохнулась, словно получила удар под дых. Вдруг, в одно мгновенье, свет озарил ее сознание. С болезненной очевидностью она осознала истину, от которой пряталась столько лет. Хаммер не любил ее никогда. Он просто использовал ее. Человек, которому она без оглядки отдала и тело, и душу. Настолько, что без оговорок вычеркнула несколько лет из своей жизни. Она ложилась в постель с ублюдком, еженощно наступая себе на горло, в то время как ее мятущаяся душа убегала в мечты, в мир, где царствует любовь. Мысленно девушка орала от духовной, а позже и физической боли, принимая Грифона в собственное беззащитное лоно, согретая лишь воспоминаниями. От которых теперь остался один пшик. Адель страдала, каждой минутой неутихающей боли завоевывая будущее. Себе и Хаммеру. Больно… Нестерпимо осознавать, что надежда была химерой, наваждением, созданным для того, чтобы одурачить доверчивую девочку обещанием вечной любви.

Прошли годы. Она стала старше. Эпизод на экране вертелся в ее голове, постепенно обрастая подробностями, пока Адель, больная от прозрения, вдруг осознала себя стоящей на открытой палубе. Хаммер использовал ее вслепую. А когда запахло жареным, отступил в тень, попросту прикрывшись Рамзесом. С ее подачи, между прочим. Девушка стояла на палубе, вцепившись в борт бескровными от напряжения пальцами. Она никогда не любила Рамзеса за его высокомерный нрав и открытое пренебрежение к женщинам, но сейчас невольно испытала к нему сочувствие. Его тоже использовали. Хаммер подставил его, прикрывшись другом как щитом.

– Адель, что случилось?

Заботливый голос Малыша вывел ее из состояния прострации, в котором она убивала Хаммера всеми известными ей способами.

– Голова закружилась, – почти спокойно отозвалась Адель, собрав волю в кулак.

– Теперь легче?

– Легче? – переспросила девушка, шумно выдохнула, мысленно сосчитав до десяти, и ответила сама себе. – Теперь легче.

Адель повернулась, растянув на лице резиновую улыбку. Ярость душила ее, пульсировала в голове, тисками сжимала виски.

И вдруг отражением ее мыслей где-то далеко в море взорвался фейерверк. Яркие искры полетели в небо, грохот разорвал сонную тишину. По палубе забегала охрана. Возник хмурый, уже изрядно поднабравшийся Грифон.

Пока все суетились, Адель стояла у борта, повернувшись к морю лицом. В ее глазах, полных сумасшедшего злорадства, таяла одна за другой россыпь янтарных огней.

– Мамука, хорош мелькать. В глазах от тебя рябит. Сядь, – недовольно поморщился Хаммер.

Эмоциональный выходец с Кавказа ничего не ответил. Хотя Дикарь, сидевший напротив, видел, чего тому стоило удержать язык за зубами. Вздернув руку в непримиримом жесте «вах», Мамука прошелся по комнате и рухнул на диван. Он потянулся за бокалом с виски, стоявшем на низком столике, но в последний момент одернул себя. В его руки словно сама собой выкатилась откуда-то из внутреннего кармана зажигалка. Насколько знал Дикарь – подарок драгоценной Мими, девушки из далекого Таиланда. На самом деле ее звали Напапорн, что в переводе значило Небеса Счастья. Но ослепленный страстью Мамука складывал имя той, которую он называл «моя единственная слабость», из двух первых слогов слов – милая и миниатюрная. Горячий кавказский мужчина никогда не расставался с подарком, и лишь один Дикарь удостоился чести знать о секрете, что скрывала инкрустированная белым золотом игрушка.

– Опасная игра, – задумчиво сказал Дикарь. И это были его первые слова после начала разговора.

– Игра стоит свеч, – вместо Хаммера ответил Егерь.

Холодный взгляд мужчины потеплел. И в стальном блеске его глаз отчетливо прорезалась мысль. Дикарь ясно понял ее отражение – отсвет девяти нулей в озвученной сумме. Даже поделенная на пять она вызывала уважение.

– Думайте, мужики, – демоном искусителем вещал Хаммер.

На его породистом лице во время экспрессивного выступления Мамуки, полного экскурсов, отбрасывающих в прошлый век, не дрогнул ни единый мускул.

– Я уже сказал все, что думаю по этому поводу, – негромко произнес Егерь. – Мне придется труднее всех…

– Все в одной связке. Один сорвется и остальных за собой потянет, – невесело усмехнулся Мамука.

– Я тоже выделил себе непростую роль. Кто-нибудь в этом сомневается? – поднял брови Хаммер. – Знаешь ли, сдавать своих…

– Какие они нам свои? – вспылил Егерь. – Все осталось с прошлых времен, как будто ничего не случилось! Система, власть. И принцип раздачи – хрен на палочке там заработаешь. Где были эти свои, когда умирал Саранцев от передозы? А когда Бес выхаркивал легкие после декомпрессии? А Чесмен? Где были эти свои, когда его расчленял на куски эта сука – Грифон?!

– Хватит об этом. Столько раз обсасывали эту тему, – перебил его Мамука. – Я все понимаю, перестань мне объяснять прописные истины! И ценность проекта мне ясна.

– И цифра с нулями, – вставил Егерь.

– И цифра меня впечатлила, – подытожил кавказец. – Но риск… Как бы последней мыслью не стали эти самые нули.

– А ты хотел? И на елку влезть и задницу не ободрать? – улыбнулся Егерь.

– Я хочу жить, – отрезал Мамука.

– Так выбирай, дорогой. Каждый должен решить для себя, – напористо подытожил Хаммер. – Либо честно отработать свое, дождаться, пока тебя с соответствующими почестями – пинком под зад – проводят на пенсию. А что потом? До конца своих дней влачить жалкое существование, выращивая помидоры в теплицах? Это в лучшем случае. В худшем – забытый всеми ты будешь подыхать на больничной койке. Обоссанный, обосранный, с трубкой в трахее…

– Как умирал Шелест, – со вздохом вставил Егерь.

– Как умирал Шелест, – подхватил Хаммер. – И Тамбовцев, и…