Рита Агеева - Рикошет сна [СИ]

Слишком долго и безрезультатно. Я поняла, что в этот раз у нас ничего не получится. Пожалела, что распахнула душу перед людьми, которых едва знаю. Байт сытно урчал, не разделяя моего разочарования.

Я провела левой ладонью по лбу, чтобы вытереть пот, проступивший от эмоциональной усталости.

Странно.

Такое ощущение, что лоб слегка не моей формы. Не та высота, не та выпуклость.

Смотрю на свою руку — и не узнаю перекрестья линий на ладони. На моей настоящей, реальной руке распускается сжатый, лаконичный тюльпан. На этой — цветет одутловатыми перьями хризантема. Пальцы короче и толще моих. Ногти круглее и обстоятельнее.

Опускаю руку — и ее тут же хватает чья-то ладонь. Кто это?!

От него пахнет сандалом и шоколадом. Сандал — парфюм. Шоколад — мороженое, которое он протягивает мне.

Эту марку, «Шик и шоко», перестали выпускать еще до моего рождения. Значит…

…я — моя мама.

У меня/нее белое в алый горох платье, пунцовые от повышенного давления щеки. «Горят, как горох,» — неуклюже успела подумать та часть меня, которая еще оставалась Стеллой. Давление вызвано стрессом. И гореть действительно есть от чего.

Он миниатюрный, но хорошо сложенный. С идеальной выправкой, с рельефными скулами. Глаза — один в один с шоколадной глазурью мороженого, которая на жаре успела покрыться сияющими голубоватыми каплями. Отличник — и при этом бонвиван (а иногда, что неизбежно, хулиган).

Конец учебного года. Они идут из университета. Вместе. Совершенно случайно, потому что его после пар вызвали в деканат и он отстал от той компании, с которой уходил обычно.

— Какие фильмы тебе нравятся? — спрашивает он одновременно внимательно и небрежно. — Я завтра после зачета в кино хотел…

Мама жует губы. Мама поднимает подбородок. Мама знает, что должна казаться лучше всех. Не быть — казаться.

— Мне нравятся фильмы, которые чему-то учат. Терпеть не могу пошлятину и пустые развлечения, — доблестно декламирует она и смотрит на собеседника так, чтобы он понял: «Мы с тобой одной крови, ты и я. Лишь мы способны равняться на те высочайшие моральные стандарты, что принесут нам одобрение общества».

— А, — равнодушно отвечает тот. — А.

Мама уверена, что его кутежи, прогулы и скабрезные приключения — преходящая ошибка молодости. Вот-вот он дозреет и поймет прелесть аскетизма, прочувствует все благородство самопожертвования, превратится в образец для подражания.

— Джу, ты удержишь равновесие, если я немного прокручу вперед? Там дальше про зачет не очень интересно, — эти строки пробегают в моем мозгу субтитрами.

— Мяу! — весело отвечает Джу. Или не Джу, а мой кот. Неважно.

Рябь, рябь, рябь. Бум! Эйрад потом извинялся за этот ухаб — приземляться в будущий момент прошлого надо мягче, но он пока не натренировался.

Такой же день, та же дорога.

Моя мама стоит и, трясясь будто от озноба, смотрит в спину тому, кто — ах! — уходит с другой, держа ее за руку так же, как вчера ее. Уходит в кино, смотреть с ней эротическую комедию.

Знала бы ты, мама, как это — расстреливать с помощью взгляда в спину. Заставлять человека гореть. Ощущать сдавливающую боль в позвоночнике. Удар — нет, не по затылку, это слишком топорно — а в ту мягкую треугольную проплешинку, где шея переходит в череп, и где твои мысли и жизненные соки ничем не защищены. Ничем.

А ты стоишь, и просто смотришь, и трясешься. И обещаешь себе: «Я докажу ему, что была права!». И так и доказываешь всю жизнь.

Я никогда не видела, чтобы она смотрела фильмы, которые действительно чему-то учат. Ей нравятся сериалы про преступников и полицию.

Вот оно в чем дело, вот где произошел надлом. Не любила она моего папу — другого она любила. Того, кто жил задорной и озорной жизнью, а не пытался изображать из себя пионера с доски почета.

Вдруг асфальт передо мной поднялся вверх на сорок пять градусов, и я поняла, что съезжаю по гладкой горке спиной вперед, едва удерживая равновесие.

Вместо собственной мамы я увидела перед собой другую женщину, рыжеволосую и улыбчивую. Она сидела на скамейке под деревом, усыпанным сиреневыми цветами, и сияла улыбкой, положив нежные руки на свой белый сарафан. Так она обнимала свою дочь, которая уже вот-вот родится. Пока что дочь — той же формы, что солнце. Мягкий ровный круг живота под белоснежной тканью сарафана, динамичное радостное тепло.

Она назовет ее Джу.

— Стелла, — хныкал Грабабайт на второй перспективе слуха. — Стелла. Выходи, пожалуйста. Ты тянешь всех на дно.

Это была не сценка из прошлого, не то, что показывал нам Эйрад. Это была фотография. Я поняла это по многим признакам: винтажный фильтр обработки изображения, забавный узор на подоле, та поза, которую модно было принимать в те года…

Возможно, прямо сейчас, прямо в кадре, Джу толкается крошечными ножками в стены своей биологической спальни. Разминает свои упругие коленочки перед выходом на большую сцену жизни. Мама гладит ее нежные пяточки через собственное тело, расцветшее, как бутон.

— Стелла! Вы из разных классов! Ты киллер! Они с тобой не справятся! Они даже не понимают, на что ты способна! Вы утонете все втроем в неподвластных слоях! — Грабабайт колотил по мне заскорузлыми подушечками лап. Ему давно было пора на педикюр — но котик, как всегда, тянул до последнего. Он сильно боялся щекотки.

Рыжеволосая женщина встала в профиль и переместилась в комнату с васильковыми стенами. Из сарафана за секунду переоделась в канареечный шелковый комбинезон. Запрокинула голову, взяла в руки букет огнедышаще-алых пионов, подняла его высоко вверх, смеется. Та, что назовут Джу, мурлычет от счастья, рассматривая цветы второй перспективой зрения.

Еще одно фото, еще один выстрел радостью. Выстрел в упор. Выстрел наповал. Выстрел в меня.

— Что же делать? Что же делать!? — из кругленьких внимательных глаз Грабабайта брызнуло нечто едкое. Возможно, вода. Целый каскад воды. В обе стороны. Возможно, уксус. Возможно, бесцветная кровь немой рыбы.

В семейном фотоальбоме моих родителей нет ни одного фото мамы, беременной мной. Я могу только догадываться о том, как она выглядела и чувствовала себя, когда под ее цветастым пончо пузырилась моя, то есть чужеродная для нее, жизнь. Как ей не терпелось избавиться от этого тяжелого, барахтающегося комка под солнечным сплетением. Какой громоздкой и неуклюжей казалась она сама себе, поднимаясь с одышкой по лестницам, страдая от неконтролируемой тошноты, уносясь в яростном водовороте гормонов.

Женщина на фото улыбается цветам все ослепительнее и ослепительнее. Ее улыбка высокоградусна, как текила и как поцелуй.

— Стелла! Стелла! Вы уже почти в неподвластных слоях! Там плохо! Вернитесь, пожалуйста!