Стивен Кинг - Противостояние. 16 июня – 4 июля 1990. Том 1 [litres]

– Бывало, – ответил тот, подумав об Элдере, о том, как Элдер преследовал его в этих кошмарных снах, о коридорах, которые нигде не заканчивались, а переходили друг в друга, залитые холодным флуоресцентным светом и наполненные эхом.

– Тогда вы знаете. Подростком мне, само собой, снились эротические сны, как с поллюциями, так и без, но иногда они перемежались снами, в которых моя девушка превращалась в жабу, змею, а то и в разлагающийся труп. По мере взросления пошли сны о неудаче, вырождении, самоубийстве, жуткой смерти от несчастного случая. В самом последнем меня медленно раздавливал подъемник ремонтной мастерской на автозаправочной станции. Полагаю, все это вариации сна с троллем. Я действительно верю, что такие сны – всего лишь психологическое рвотное, скорее благословение, чем проклятие.

– Если вы от чего-то избавляетесь, оно не накапливается.

– Именно. Есть множество толкований снов, самое известное – по Фрейду, но я всегда думал, что сны выполняют простую гигиеническую функцию, не более того: снами наша психика справляет большую нужду, всякий раз наваливая объемистую кучу. И у людей, которые не видят сны (или видят, но, проснувшись, не могут вспомнить), в каком-то смысле – ментальный запор. В конце концов, от кошмара есть только одна практическая польза: проснуться и осознать, что это – всего лишь сон.

Стью улыбнулся.

– Но недавно мне приснился совсем уж отвратительный сон. Он повторяется, как и тот, с подъемником, однако по сравнению с ним подъемник кажется детской сказкой. Он не похож на другие сны, которые я видел, но при этом в нем есть что-то от них всех. Словно… словно он вобрал в себя все мои кошмары. И просыпаюсь я от него с предчувствием беды, будто это был вовсе не сон, а откровение. Я знаю, как глупо это звучит.

– И что вам приснилось? – спросил Стью.

– Человек, – едва слышно ответил Бейтман. – По крайней мере я думаю, что это человек. Он стоит на крыше высотного здания, а может, это вершина утеса. Что бы это ни было, оно такое высокое, что подножие – в тысячах футов внизу – укрыто туманом. Близится закат, но он смотрит в другую сторону, на восток. Иногда он в джинсах и джинсовой куртке, но гораздо чаще – в сутане с капюшоном. Я никогда не могу разглядеть его лицо, но глаза вижу. У него красные глаза. И у меня такое ощущение, что он ищет меня… и рано или поздно найдет, или мне придется прийти к нему… и для меня это будет смерть. Тогда я пытаюсь закричать и… – Бейтман замолчал и в замешательстве пожал плечами.

– И просыпаетесь?

– Да.

Они посмотрели на возвращающегося Коджака. Бейтман присел и трепал пса по голове, пока тот очищал алюминиевую миску от остатков кекса.

– Что ж, полагаю, это всего лишь сон, – продолжил Бейтман. Поднялся, поморщился, когда хрустнули колени. – Приди я к психоаналитику, тот наверняка сказал бы, что сон выражает мой подсознательный страх перед лидером или лидерами, которые начнут все заново. Или страх перед техникой в целом. Потому что я действительно верю, что все новые общества, по крайней мере те, что возникнут в западном мире, будут базироваться на технике. Жаль, конечно, лучше бы по-другому, но так будет, потому что мы все на крючке. Никто не вспомнит – или предпочтет не вспоминать, – в какой угол мы себя загнали. Отравленные реки, дыра в озоновом слое, атомная бомба, загрязнение атмосферы… Вспомнят другое: как когда-то по ночам нежились в тепле, не прилагая к этому особых усилий. Видите ли, в довершение ко всему я еще и луддит. Но этот сон… он преследует меня, Стью.

Тот промолчал.

– Ладно, пора домой! – отрывисто бросил Бейтман. – Я уже наполовину пьян и чувствую, что скоро начнется гроза. – Он ушел на дальний конец поляны, повозился в кустах и вскоре вернулся с тачкой. До предела закрутил сиденье вращающегося табурета, положил его в тачку, добавил палитру, сумку-холодильник, накрыл все мольбертом, а сверху разместил посредственную картину.

– Вы прикатили все это сюда? – спросил Стью.

– Я качу тачку, пока не увижу того, что мне хочется нарисовать. В разные дни хожу в разные стороны. Хорошая физическая нагрузка. Раз уж вы идете на восток, почему бы вам не заглянуть в Вудсвилл и не провести ночь в моем доме? Тачку мы можем катить по очереди, а в реке охлаждается еще одна упаковка пива. Так что дорога дальней не покажется.

– Я согласен, – кивнул Стью.

– Хороший человек. По пути я, наверное, буду болтать без умолку. Вы попали в лапы говорливого профессора, Восточный Техас. Когда надоест слушать, просто предложите мне заткнуться. Я не обижусь.

– Мне нравится слушать, – ответил Стью.

– Тогда вы из Божьих избранников. Пошли!

Они зашагали по шоссе номер 302, один катил тачку, второй пил пиво. Независимо от того, кто что делал, Бейтман говорил, в бесконечном монологе перескакивая с темы на тему, практически без пауз. Коджак трусил рядом. Стью какое-то время слушал, потом уходил в собственные мысли, следовал за ними, затем вновь возвращался назад. Его тревожила нарисованная Бейтманом картина: сотни маленьких человеческих поселений, в том числе воинственных, в стране, где тысячи орудий убийства валялись без присмотра, словно детские кубики. Но странным образом у него из головы не шел сон Глена Бейтмана: мужчина без лица на крыше высотного здания – или на вершине утеса, – мужчина с красными глазами, стоящий спиной к заходящему солнцу, устремивший взгляд на восток.

Он проснулся незадолго до полуночи, весь в поту, боясь, что кричал во сне. Но из соседней комнаты доносилось медленное и ровное дыхание Глена Бейтмана, ничем не потревоженное, и Стью видел Коджака, который спал в коридоре, положив голову на лапы. В лунном свете все выглядело таким ярким, что казалось нереальным.

Проснувшись, он приподнялся на локтях, а теперь вновь улегся на влажную простыню, закрыв глаза рукой, не желая вспоминать сон, но не в состоянии от него скрыться.

Он вновь в Стовингтоне. Элдер мертв. Все мертвы. Стовингтон – могила, по которой гуляет эхо. Жив только он, но выхода никак не найти. Поначалу он пытался держать панику в узде. «Иди, не беги», – повторял он себе снова и снова, но понимал, что скоро побежит. Шаг его все ускорялся, желание оглянуться и убедиться, что звуки за спиной – всего лишь эхо, становилось неодолимым.

Он прошел мимо закрытых дверей в кабинеты с черными фамилиями на матовых стеклянных панелях. Мимо перевернутой каталки. Мимо медсестры с задранной на бедра белой юбкой; почерневшее, перекошенное лицо женщины смотрело на холодные, напоминающие перевернутые формочки для льда потолочные плафоны, за которыми светили флуоресцентные лампы.

Наконец он побежал.

Быстрее, быстрее, двери проплывали мимо и исчезали за спиной, ноги стучали по линолеуму. Оранжевые стрелы выступали из белизны оштукатуренных шлакоблоков. Указатели. Поначалу вроде бы правильные: «РАДИОЛОГИЯ», «КОРИДОР Б к ЛАБОРАТОРИЯМ», «ПРОХОД ТОЛЬКО по ПРОПУСКАМ». А потом он оказался в другой части комплекса, в той части, которую никогда раньше не видел, да и не собирался с ней знакомиться. Здесь краска на стенах облезла, некоторые флуоресцентные лампы перегорели, другие жужжали, как мухи, застрявшие в сетке. Часть матовых стеклянных панелей разбилась, и через зазубренные дыры он видел, что в кабинетах царит разгром, а лица мертвецов перекосило от дикой боли. И везде кровь. Эти люди умерли не от гриппа. Их убили. Он видел ножевые и пулевые ранения, пробитые дубинами черепа. Выпученные глаза убитых смотрели в пустоту.