Роберт Асприн - ИЗБРАННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ. II том

Из глубокой задумчивости Фелтерина, склонившегося над текстом, вывел незнакомый женский голос, гулко зазвучавший под сводами театра и сопровождаемый дивными колоратурами Глиссельранд.

— Я всего лишь принесла Лало обед, — говорила женщина, — хотя, честно говоря, все же надеялась вас увидеть. Прошло уже много лет, но мне никогда не забыть… Видите ли, когда Лало работал над одной картиной, с помощью которой, в сущности, и завоевал мое сердце, я от нечего делать решила сходить на ваш спектакль — и увидела вас в этой пьесе, меня прямо-таки восхитила та замечательная сцена, перед шатром…

— Да-да, конечно, я помню, — отвечала Глиссельранд, и в голосе ее явственно слышалось нескрываемое удовлетворение — такое счастье может испытывать только актер, узнавший, что о его игре помнят двадцать лет спустя! — А вы не подскажете, как называлась та пьеса?

— «И сапожник, и поэт», — ответила женщина, а Фелтерин наконец понял, что это Джилла, жена Лало. — Я тогда восприняла ее очень близко к сердцу, ведь там описана судьба, удивительно похожая на мою собственную. И когда спектакль окончился, я почувствовала себя так, словно все мое отношение к жизни вдруг переменилось. Даже люди стали выглядеть по-другому! И сама я чувствовала себя совсем иначе!

Фелтерин улыбнулся. Да, иные пьесы поистине обладают магическими свойствами, да и вообще драма воздействует на людей хоть и незаметно, но довольно сильно и порой неожиданно. Та пьеса была комедийной мелодрамой, о любви между людьми разных поколений. Тогда, будучи еще молодым, он предпочел играть роль пожилого мужчины, мастера-сапожника, влюбленного в молодую девушку, которую вполне мог бы получить себе в жены, но мудро предпочел не принуждать ее к браку, ибо она-то любила совсем другого человека, куда более молодого, чем он.

— Я очень рада, что вы помните наше представление, — произнесла Глиссельранд; Фелтерин знал, что она говорит это от чистого сердца. Ему и самому захотелось вспомнить тот далекий день, зацепиться за какую-нибудь подробность, и тогда уже память сама повела бы его дальше по пути чувственных восприятий… Но это оказалось делом безнадежным. Он ставил «Сапожника» столько раз, что теперь все представления сливались воедино.

Возникший было в памяти образ — освещенные лучами солнца цветы — ничего конкретного ему не дал: цветов полно в любом из сотен маленьких городков! Пьеса носила слишком общий характер, чтобы связать ее с конкретным местом и временем. Лишь самое первое ее представление четко сохранилось в памяти Фелтерина, но в тот раз он играл не главного героя, пожилого сапожника-поэта, а Дайниса, его ученика, — яркую веселую роль, персонаж которой много танцует, фехтует и тому подобное…

Он снова погрузился в роль короля, и Глиссельранд, Лало, Джилла тут же отодвинулись куда-то, словно растворились среди декораций, голоса их журчали теперь подобно тихой музыке во дворце императора, доносившейся откуда-то из-за растущих в горшках пальм. Рука Фелтерина сама собой взлетела в воздух, потом опустилась, губы его двигались, и, глядя на него со стороны, можно было предположить, что он не в своем уме или у него припадок какой-то болезни, так странны и неестественны были его машинальные жесты. Душою он был на сцене.

Лишь значительно позже он вдруг обнаружил, что опять что-то ест — на сей раз это был уже не завтрак, а ужин, — он целый день просидел над текстом пьесы, поглощенный своими мыслями. Актер аккуратно отложил пергамент в сторону, доел вареную репу, приправленную маслом, и запил еду вином, сильно разбавленным водой, которое подала ему Глиссельранд. Он уже давно не мог пить неразбавленное вино. Потом Фелтерин встал, как следует потянулся, разгоняя застоявшуюся кровь, и решил, что теперь самое время посетить таверну «Распутный Единорог».

Снегелринг и Раунснуф уже сидели за столиком в компании красивого молодого человека с черными блестящими волосами до плеч, слишком роскошно одетого для заведения столь низкого пошиба. Все трое пили вино. Фелтерин незаметно вошел в зал и огляделся.

Каким бы низкопробным ни был этот кабак, он все же имел и определенные достоинства. Фелтерин припомнил, какое убогое впечатление всегда производили на него бесчисленные таверны и кабачки, которые ему довелось посетить за свою долгую жизнь, и решил, что Раунснуф, видимо, был прав: действительно больше всего «Распутный Единорог» напоминал театр. Здесь была некая особая и довольно мрачная атмосфера, чреватая, точно грозой, тайной активностью и вспышками внезапно принятых решений, здесь ощущалось некое сдерживаемое возбуждение и старательно подавляемое отчаяние. Фелтерин поискал глазами буфетчика и двинулся через весь зал, ловко избежав падения, когда какой-то худой человек, сидевший за одним из столиков и притворявшийся спящим, чуть приподнял тяжелые веки и попытался незаметно выставить ногу.

— Похоже, ты не понравился Хакиму, — заметил здоровяк за стойкой бара.

Фелтерин думал, что никто не заметил, как он уклонился от подножки, однако явно ошибся. Наблюдательность у воров должна быть не хуже, чем у актеров, напомнил он себе, да и зрительная память тоже — они ведь должны замечать любые мелочи, которые вовсе не всегда бросаются в глаза.

— Похоже на то. Только я не понял, чего это он против меня имеет? — заметил Фелтерин, кладя на стойку мелкую монету.

— Очень просто: он увидел в тебе соперника. Ты же считаешься королем актеров, — сказал бармен, — а он всего лишь всякие байки на улицах рассказывает. Что будешь пить?

— Вино пополам с водой, — ответил Фелтерин. — Как глупо!

Он же может тысячу историй рассказать, пока я одну пьесу поставлю. Да и спектакли наши совсем на его истории не похожи.

— Что? В вино воды налить? — переспросил бармен с глубочайшим презрением.

Фелтерин был высокого роста, выше здоровяка бармена, хотя и не столь широк в плечах, да и силы у него были уже не те. Пожалуй, он был самым высоким в этом кабаке, хотя, наверное, и самым худым.

— Я уже не молод, если ты этого еще не заметил, — сухо сказал он. — И уже не так ловок, как прежде. Да и желудок стал капризнее. Я готов заплатить тебе за полную кружку вина.

Это решило дело, и Фелтерин получил свое вино пополам с водой.

— Я и еще кое за что тебе заплачу, — сказал он, беря кружку. — Это хоть и входит в твои непосредственные обязанности, но без золота может показаться тебе не таким уж обязательным.

— И что же это такое? — подозрительно прищурился бармен.

— Ты ведь уже знаком с Раунснуфом, нашим комиком? — спросил Фелтерин, махнув рукой в сторону столика, за которым сидели актеры его театра, настолько поглощенные беседой, что даже не заметили прихода директора. — Боюсь, что здесь он чувствует себя как рыба в воде. Не хотелось бы, чтобы это сказалось на спектаклях. Я заплачу тебе хорошие деньги, если по указанным мною дням — в те вечера, когда мы даем представления, — ты не будешь его сюда пускать. Разве что только после окончания спектакля.