Алессандро Барикко - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

— А это правда?

— Была когда-то.

— А теперь нет?

— Теперь нет.

— Почему?

— Потому что никто не может освятить море.

— Но ведь тот старик мог.

— Тот старик был старым, и у него было то, чего сейчас уже нет.

— Волшебная сила?

— Что-то вроде этого. Добрая сила.

— И куда она делась?

— Пропала.

Они не верили, что она пропала без следа.

— Клянись.

— Клянусь.

И впрямь пропала.

Человек встал. Издалека виднелась таверна «Альмайер», полупрозрачная при этом свете, омытом северным ветром. Солнце словно остановилось на самой ясной половине неба. И Дира проронила:

— Ты пришел, чтобы освятить море, да?

Человек взглянул на нее, подошел ближе, наклонился и улыбнулся ей.

— Нет.

— Тогда что ты делал в той комнате?

— Если море уже не освЯтить, его еще можно освЕтить, окрестить, высказать.

Высказать море. Высказать море. Высказать море. Чтобы не канул в Лету стариковский жест, чтобы хоть крупица того волшебства еще блуждала во времени, чтобы можно было ее отыскать и сберечь прежде, чем она сгинет навек. Высказать море. Вот что нам остается. Мы утеряли кресты, погребли стариков, расточили волшебство, и если не хотим молча умереть в поединке с ним, нам не обойтись без оружия, не обойтись.

— Высказать море?

— Да.

— Значит, все это время ты сидел в своей комнате и высказывал море?

— Да.

— Но для кого?

— Не важно для кого. Главное — попытаться выразить его словами.

Кто-нибудь да услышит.

Они и раньше догадывались, что он малость со странностями. Но не до такой степени. Не до такой.

— И чтобы высказать его, нужны все эти листы?

Дуд порядком намыкался, стаскивая по лестнице пухлый портфелище с бумагами.

— Вообще-то нет. Тому, кто подаровитее, хватило бы и нескольких слов… Поначалу и он бы исписал кипы страниц, но со временем нашел бы верные слова, такие, что разом передают все остальные, и вместо тысячи страниц вышло бы сто, потом десять; он дал бы им отлежаться, покуда лишние слова не отпали бы сами собой, и тогда можно было бы собрать оставшиеся и сжать их до малой толики, до такой горстки, что, приглядевшись и прислушавшись к ним, ты обнаружил бы одно, одно-единственное слово. Назвав его, ты назовешь море.

— Одно-единственное?

— Да.

— И какое же?

— Кто его знает. Любое слово?

— Любое.

— Ну, скажем, картошка.

— Годится. Или: на помощь. Или вот еще: и так далее.

Поди угадай, пока не найдешь.

Говоря это, человек из седьмой комнаты высматривал что-то в песке. Он искал камень.

— Послушай… — сказал Дуд.

— Что?

— А нельзя ли сказать море?

— Нет, море сказать нельзя.

Человек выпрямился. Он нашел камень.

— Тогда это просто невозможно. Невозможно, и все.

— Откуда нам знать, что возможно, а что невозможно.

Человек подошел к воде и зашвырнул камень далеко-далеко. Камень был круглый.

— Бульк, — сказал Дол, разбиравшийся в этом.

Но камень запрыгал по воде, едва касаясь зыбкой глади: раз, два, три — пружиня без счета. Смотреть на него было одно удовольствие. Он улетал все дальше и дальше в открытое море, как будто вырвался на свободу. Как будто и не думал останавливаться. И не остановился.

Наутро человек покинул таверну. Небо в тот день было особенное. Во весь опор неслись облака, поспешая домой. Дул сильный, но бесшумный северный ветер. Человек любил ходить пешком. Он взял чемодан, прихватил пухлый портфель с бумагами и зашагал по дороге, протянувшейся вдоль берега. Шел он ходко, не оборачиваясь. Поэтому не увидел, как таверна «Альмайер» оторвалась от земли и с легкостью распалась на тысячу осколков, напоминавших паруса.

Они плыли по воздуху, то взлетая, то опускаясь. Они парили, унося с собою все и вся: и эту землю, и это море, и слова, и дела — все, неведомо куда.

Быть может, в один прекрасный день кто-то почувствует такую усталость, что найдет это место.

Я написал этот текст для актера Евдженио Аллегри и режиссера Габриэля Вачеса. Они поставили по нему спектакль, дебютировавший в июле этого года на фестивале Асти.

Не знаю, справедливо было бы говорить, что я написал театральный текст: я в этом сомневаюсь. Сейчас, когда я вижу его вышедшим книгой, мне скорее кажется, это произведение — нечто среднее между театральной постановкой и рассказом для чтения вслух. Не думаю, что существует название для текстов такого рода. В любом случае, это не важно. Мне кажется, это хорошая история, которая стоит того, чтобы ее прочитали.

И мне приятно думать, что кто-то ее прочтет.

Всегда случалось так, что в определенный момент кто-то поднимал голову… и видел ее. Это трудно понять… Я хочу сказать… Нас было больше тысячи здесь, на этом корабле, путешествующие богачи и эмигранты, иностранцы и мы… И все же всегда был кто-то, кто-то один, кто первым… видел ее. Даже если он в этот момент ел или просто прогуливался по палубе… даже если он поправлял брюки… он вдруг поднимал голову, бросал взгляд на море… и видел ее. Тогда он застывал на месте, сердце оказывалось за тысячи миль и, всегда, каждый проклятый раз, клянусь, всегда, оборачивался к нам, к кораблю, ко всем, и кричал (негромко и медленно): Америка. Затем оставался там, неподвижный, как будто он должен был быть запечатлен на фотографии с лицом того, кто создал ее, Америку. По вечерам после работы и в воскресные дни ему помогал зять, каменщик, хороший парень… сначала он надеялся на вознаграждение, потом… понемногу втянулся и создал Америку.

Тот, кто первым видел Америку. На каждом корабле есть такой. И не надо думать, что существуют вещи, которые происходят случайно, нет… и дело даже не в зрении, это судьба. Это люди, у которых с самого рождения это мгновение отпечатано в жизни. И когда они были детьми, ты мог заглянуть им в глаза и если бы присмотрелся внимательнее, уже тогда увидел бы ее, Америку, она уже тогда была готова сорваться, скользнуть вниз по нервам и крови, я знаю это, к самому мозгу и оттуда на язык, до этого самого крика (крича) АМЕРИКА, она была уже тогда в их глазах, в детстве, вся, Америка.

Там она выжидала.

Мне об этом рассказал Дэнни Будман Т. Д. Лемон Новеченто, величайший пианист, когда-либо игравший в океане. В глазах людей видно то, что они увидят, а не то, что они видели. Так он говорил: то, что они увидят.

Я видел их, эти Америки. Шесть лет на этом корабле, пять-шесть рейсов в год, из Европы в Америку и обратно, вечно на пружине океана, когда сходишь на землю, ты даже не можешь нормально мочиться в сортире. Он-то неподвижен, но ты, ты продолжаешь раскачиваться. Потому что с корабля ты сойти можешь, а вот с океана… Когда я поднялся туда, мне было семнадцать лет. И единственная в жизни вещь, которая меня волновала: игра на трубе. Поэтому, когда оказалось что на пароход Виржинец нужны люди, там в порту, я встал в очередь. Я и труба. Январь 1927-го. У нас уже есть музыканты, сказал какой-то тип из Компании. Знаю и заиграл. Он стоял, пристально глядя на меня, не дрогнув ни единым мускулом. Молча ждал, когда я закончу. Потом спросил: