Андрей Лазарчук - Выживания не гарантирую

Кроме этой четвёрки, возле входа спиной ко мне сидел здоровенный фермер и что-то уплетал, оттопырив локти.

Не знаю, то ли таверну когда-то так стилизовали, то ли на постройку действительно пошла платформа от небольшой фермы. Даже навес был под стать: сетка, которую приподнимало ввысь несколько плоских баллонов. Фермеры наверняка чувствуют себя здесь как дома…

Я вошёл, поздоровался, мне ответили. Сунь Чу радостно поклонился.

Конечно, как ему не радоваться: мы не виделись уже два года. А то и побольше.

Первым делом я испросил воды для Собаки, вторым – для себя. Из быстрой еды у Сунь Чу нашлись только сырные лепёшки с зелёным луком и холодные бобы; и то и другое перед дорогой я есть не мог категорически. А ждать полчаса, пока он приготовит нормальную еду… Я втянул слюну, купил полдюжины рисовых палочек с мёдом, сгрёб толстые медяки сдачи и спросил как бы между прочим:

– А чья это ферма там? Мне показалось, что сургановская.

– Да, – кивком подтвердил моё смелое предположение Сунь Чу.

– И что же сургановские делают здесь?

– Что-то продают…

Сунь Чу перевёл взгляд за моё плечо. Мне не требовалось даже оборачиваться, чтобы понять: там возник серый.

Но я всё-таки повернулся, всем телом демонстрируя миролюбие.

– Чего ты тут распускаешь язык? – серый был молод, лет двадцати пяти, беззуб и слегка косоглаз; я присмотрелся: видимый только в ультрафиолете иероглиф над левой бровью говорил, что он «третий ребёнок в семье» – то есть рукавишник самого низкого пошиба, которого не жалко и за которого не станут кроваво мстить, а просто истребуют виру. Такие бывают самыми наглыми и беспощадными.

– Если я вас чем-то задел, прошу прощения, – сказал я. – Увы, я бываю страшно неловок.

– Ты шпион? Почему на тебе нет меток?

– Я школьный учитель. Мне запрещено иметь метки, уважаемый.

– А чего ты тут забыл, учитель? До ближайшей школы… – он задумался.

– Четыре часа, – подсказал я.

– Вот и лети отсюда. Учитель… В нашей школе был такой, – он повернулся к своим. – Жополаз. Останешься после уроков… Один раз наши отцы пришли в школу и посадили его на кол. Хочешь на кол? – он снова сунулся ко мне.

– Разумеется, нет, – сказал я, попрощался с Сунь Чу и пошёл к Собаке. Замурзанный мальчик (или девочка?) катил к ней прозрачную флягу на колёсиках.

Проходя мимо фермера, я сделал вид, что не узнал его. Надеюсь, это у меня получилось.

Странно всё это, думал я, выставляя меж тем на карте курс; зачем? – зачем-то; по привычке, скорее всего. Промахнуться мимо Седьмого поста, он же Седьмая станция, он же просто Семёрка, теоретически можно – но очень трудно. Мешают скальные стены – хребет Мировского к югу и Стена скелетов к северу. Между ними Сильвиев проход – тот, через который лежит путь парома; Семёрка расположена перед самой Стеной скелетов и чуть-чуть севернее прохода. Таким образом, отклонившись немного, я снова почти возвращаюсь к паромной трассе…

Солнце стояло низко и почти точно за спиной; вершины хребта Мировского, острые, заснеженные, будто висели в зеленеющем небе, и из-за них поднималось Кольцо, яркое и твёрдое, этакий мост от горизонта до горизонта, – и Башня, сейчас просто сверкающая. Было отчётливо – и безо всякого приближения – видно, как по ней снизу вверх скользит искра: наверное, очередной контейнер с концентратом уходил на орбитальный завод, концентрат лучше перерабатывать в невесомости…

Так вот, странно всё это: серые показались мне не серыми, а артистами, играющими серых в каком-то в меру бездарном бродячем театре; а фермер уж точно был не фермер, зуб даю – эту морду забыть нелегко: Пауль фон Белофф, оперативник Канцелярии, моё последнее на войне – и единственное невыполненное – задание… Кто-то кого-то здесь пытался надуть, и будь я посвободнее, остался бы полюбоваться – из чистого любопытства, – но мне нельзя было задерживаться, потому что Игнат Снегирь арестован по тяжкому обвинению и ждёт суда. И я, прокручивая в памяти всё, что знал о Снегире и его делах, не мог понять, с какой стороны к нему подобрались.

То есть охотников разобраться со Снегирём было невпроворот, и это понятно, но службу безопасности у него ставил ещё покойный Ли Стеценко, потом её совершенствовали те, кого Стеценко поднатаскал, – а главное, Игнат твёрдо придерживался простой идеи, что лучше десять раз упустить выгоду, чем один раз хапнуть криво. У него не было проблем с властями, и у него были, конечно, проблемы с серыми и с триадами, но – строго в рамках понятий, не придерёшься. И шерифы, и мастера промеж себя называли его «Тефлоновым валенком»…

Вряд ли за те семь месяцев, которые мы не виделись, он изменил своим привычкам.

Даже когда те залётные беспредельщики – мы так и не узнали, кто они и откуда, и я подозреваю, что среди них был по крайней мере один землюк, скорее всего, солдат-дезертир, – когда они захватили Кумико и вели себя нагло, Игнат в точности соблюл «сказку», все пункты этого неписаного – естественно! – кодекса отношений фермеров и «серых». Он вёл себя сдержанно, вежливо – и никого не убил сам.

Солнце (не настоящее Солнце, конечно, а наше, именем Каффальджидхма, Гамма-2 Кита, – но попробуйте-ка это выговорить!) почти село, сейчас почти без сумерек упадёт ночь; троелуние начнётся часа в два ночи, но это не страшно, мне и так достаточно света… И в последних лучах зари, когда на несколько секунд над точкой заката вспыхнуло ложное солнце, похожее на лужицу расплавленного стекла, я увидел далеко справа от меня паруса парома, того самого, который ушёл утром и на котором я мог бы сейчас лететь, приди телеграмма вовремя. Но теперь всё: я его обогнал и уже понемногу начинал отыгрывать потерянное время. Его невозможно будет отыграть достаточно, но хотя бы десять часов. Или двадцать. Или даже сутки, если всюду будет попутный ветер…

…А ведь то похищение Кумико было прямым продолжением её ссоры с драконами! Самое забавное, что я долго не мог объединить обе эти истории, считал их произошедшими чуть ли не в разные годы, пока она сама мне всё не рассказала – так, как запомнила.

Она мне рассказывала, а я лежал на спине и пил прямо из горлышка жуткую яблочную водку, настоянную на пыльце, с изрядной добавкой макового молочка – я опять запустил начало отторжения имплантов, боль была жуткая, и только эта дьявольская смесь меня и спасала в подобных случаях, – я лежал, весь потный, жаркий, слабый, в одних полотняных штанах до колен, в гамаке на продуваемой террасе воздушного домика, а вокруг, то всплывая, то опускаясь в вертикальных течениях, дрейфовали и такие же домики, и чьи-то простенькие фермы, и великолепные многоярусные дворцы, похожие на обращённые вершиной вниз пирамиды, и здесь нас никто не знал (мы так думали), и это было начало конца нашего короткого романа, у которого не могло быть ни развития, ни продолжения; она мне рассказывала, чтобы я забыл о боли, и не знала, что о боли можно забыть только тогда, когда забываешь обо всём. Она рассказывала: