Андрей Лазарчук - Выживания не гарантирую

26. 04. 19 час.

Константинополь, площадь Каракёй, ресторан «Азич».

Говорят, «Азич» стоит на крыше утонувшего в земле византийского дворца. И все залы и комнаты дворца – теперь подвалы этого ресторана. Будто бы там иногда… для особо посвященных… но тс-с! Никому ни слова!.. Не знаю, не знаю. По-моему, в этом городе нельзя скрыть ничего. То есть нет: скрыть можно. Но об этом все равно будут знать все.

Так или иначе, благодаря ли неимоверным подвалам или особой конфигурации стен, но акустика там хороша, а потому и музыка в «Азиче» исключительная. В этом зале любят выступать приезжие, но и собственный ресторанный оркестрик никому не позволит заткнуть себя за пояс. Сюда приходили не столько пить и есть – хотя и без этого не обходилось, – сколько слушать музыку и танцевать до утра.

Когда мы вошли, как раз играли «Ночь после долгого дня», свет был приглушен, пары покачивались, Керем душу вынимал из своей гитары и тянул: «…все, что уйдет со мной… все, что со мной… все, что уйдет…» Мы нашли свободный столик и сели. Подошел кравчий со своей тележкой. В «Азиче» вообще не подавали вино в бутылках, только в кувшинах и только из своих бочек. Бокалы здесь были огромны: литое зеленоватое стекло. Их можно было потом взять с собой как сувениры. Мы попросили «Черные глаза», по обычаю слили первые капли на пол. Я махнул полбокала залпом, вкус пыли изо рта исчез. Зойка пила мелкими глотками, озираясь в поисках знакомых.

– Посмотри, – сказала она, – какое платье.

Я посмотрел. Платье было ничего себе. На эстраде Керем вытягивал уже совершенно нечеловечески: «…и никогда не зови то, что ушло со мной… то, что ушло со мной… то, что ушло… ты никогда не зови…»

Глаза только успели привыкнуть к полумраку, как свет набрал силу, Керем громко выдохнул: «Антракт – двадцать минут», танцующие побрели к столикам. За соседний с нами села чуть знакомая компания, три парня и две девушки, я их не знал по именам, но помнил лица; они были с факультета журналистики. У них тут же возобновился прерванный танцем разговор.

– …слова «позор» я употреблять бы не стал, но что-то от позора во всем этом есть…

– …совершенно никакого этического наполнения. Это вообще лежит вне плоскости этики. Вопрос качества работы. Все равно что строгать доску…

– …чуть иначе. Этично ли быть богатым, когда существуют бедные? Наслаждаться жизнью, когда кто-то не очень далеко – на соседней улице – не может позволить себе лишний кусок хлеба? Этично? Справедливо?

– Нет. Но…

– Но именно отсюда методом последовательного приближения мы выведем: «Любое богатство неправедно» и «Грабь награбленное». Так или нет?

– Об этом я и пытаюсь сказать – и если бы меня не перебивали постоянно…

– Ты очень долго пытаешься это сказать. А по-моему, когда чья-либо хорошая работа сама по себе приводит к этически провальному результату, следует усомниться в самих принципах этой работы.

– Ого!

– Ого. И тем не менее: именно благодаря блестящей работе видеорепортеров война, кровопролитие, смерть – превратились в спортивное состязание. Ты за кого болеешь: за японцев или за немцев? И так далее…

– Мальчики, дайте я скажу…

– Молчи, женщина. Видишь: мужчины спорят. Мысли делят. Не каждый день. Явление.

– Нет, вы все правильно говорите. Но – что взамен?

– Не знаю. Но мы потакаем смертному греху: любопытству. Причем, как правило, праздному любопытству. И это повод пораскинуть мозгами.

– Я понял. Ты хочешь перевестись на другой факультет и готовишь речь перед деканом.

– Я не хочу переводиться. Я люблю эту работу. Я ее делал уже и буду делать. Но сомневаться…

– Вкладывать персты в раны.

– Да нет никаких ран! И Христа тоже нет перед нами, вот в чем беда…

Так они могли до бесконечности. Они – и еще философы.

Подошел официант. Зойка заказала долму, и я тоже заказал долму. Мне было все равно, что есть.

Тедди не появлялся и не звонил.

– Вот такой он, – сказал я.

– Да, – она развела руки, будто выпускала птицу. – Я уже обратила внимание.

– Тебе налить еще?

– Налей. Очень хорошее вино. Здесь оно всегда хорошее. А что у тебя все-таки случилось дома?

– Ничего особенного. Не хочу мозолить матери глаза, вот и все. После… нет, все это чушь. Все это чушь, Зойка. Jazz. Все это jazz. Пойдем потанцуем?

– Мне нужно съесть вот это. А это выпить. Иначе из меня танцор, как из мыла затычка. Зря ты не собираешь антикву. Этот кувшин очень украсил бы твою комнату. Давай, я тебе его подарю.

– Он будет очень глупо смотреться в каюте.

– Он будет замечательно смотреться в каюте! Ты просто ничего не понимаешь в таких вещах.

– Тогда подари, – сказал я.

– Вот, – сказала она. – От всего сердца.

– Спасибо…

Мы доели долму. Порции были небольшие: чтобы не перегружать танцоров. Если вы хотели здесь именно поесть, надо было предупредить официанта, и тогда принесли бы настоящие порции. Как полагается, мы посидели несколько минут неподвижно и выпили еще по полбокала «Черных глаз». Вернулся оркестрик, вышел Керем. Они заиграли «Скорый поезд опаздывает навсегда».

– Пойдем?

– Пойдем… – я встал, подал Зойке руку.

– Уже легче? – спросила она потом.

– Да.

– Это пройдет. Это всегда проходит.

– Сложно мы живем, – сказал я.

Тедди так и не пришел. Мы прождали его до десяти. Зойка больше со мной не танцевала, ее подхватили ребята-журналисты. Я сидел, медленно пил вино и медленно пьянел. Становилось все жарче. На всякий случай (вдруг мне не захочется возвращаться?) я оставил на столе десятку и отошел к выходу покурить. Здесь была маленькая выносная стойка для таких, как я, или для тех, кто просто проходит мимо. Таких было много. Я как-то пытался обойти за вечер все рестораны, ресторанчики, кофейни и подвальчики на Каракёй, но у меня ничего не получилось. Было очень светло, отовсюду неслась музыка. В пивной «Медведь» хором пели немцы. Две полицейские машины стояли посередине площади. Наряды скучали. На Каракёй редко что-либо происходило.

Медленно проехала извозчичья пролетка. В ней стоял Ганс Айсман, знаменитый комик, и что-то произносил в пространство. Его облепили четыре девушки. Он возвышался над ними, будто выныривал из волны.

Мне остро захотелось искупаться. С наступлением темноты совсем не посвежело, даже наоборот. Возможно, близилась гроза.

– Хотите стаканчик, эфендим? – предложил бармен за выносной стойкой. – Чем возвращаться в темень и духоту – смотрите, какое небо!

Я посмотрел. Неба не было видно совсем.

– Давайте, – согласился я. Напьюсь. – Ваше здоровье, эфендим.

– И ваше, и всех ваших близких…

Стаканчик был мизерный, но виноградная водка в нем – очень крепкая. И очень ароматная.