Антон Первушин - Пираты неба (Операция «Снегопад»)

Напоследок странный гибрид по имени ал-Бурак подошёл к Рашидову вплотную и наклонил голову так, что яркие женские губы оказались на одном уровне с ушами Руслана.

«Ничего не бойся, – посоветовал ал-Бурак. – И не оглядывайся. Ни в коем случае не оглядывайся. Прошлое должно остаться в прошлом. Желаю удачи», – добавило в заключение это удивительное существо и вдруг, потянувшись, поцеловало Руслана в щёку.

«Вперёд! – напомнил Джибрил о своём присутствии. – Вперёд, и да сопутствует тебе удача!»

Руслан поднимался долго. Он быстро потерял счёт времени, но ощущёние от подъёма было именно таким – долго, очень долго. Руки замёрзли так, что Рашидов перестал их чувствовать. Сильный режущий ветер дул ему в лицо, грозя скинуть вниз, и Руслану приходилось напрягать все силы, чтобы удержаться. Ангел Джибрил поднимался рядом; он, разумеется, не пользовался лестницей, а буквально парил в трёх шагах, наблюдая за Рашидовым.

«Смотришь? – спросил его Рашидов, перехватывая очередную перекладину. – Ну смотри-смотри…»

Джибрил ничего не ответил.

Лестница закончилась небольшой квадратной площадкой из цельного камня. Тяжело дыша, Рашидов взобрался на площадку, с трудом подавил желание оглянуться и посмотреть вниз.

«Вот Первые Врата», – сказал Джибрил.

Рашидов поднял глаза и застыл в изумлении. На каменной плите, словно на театральной сцене, был устроен бутафорский сад: деревья из грубо сколоченных досок с бумажными листьями, поддельные лианы, картонные цветы, булыжники из папье-маше, разбросанные в живописном беспорядке.

Посреди этого сада, выкрашенного в ядовито-зелёный цвет, сидел здоровенный бородач. На нём была такая же, как и всё остальное здесь, бутафорская шкура – битый молью искусственный «леопард». Сам бородач выглядел довольно необычно: при прекрасно развитой мускулатуре он был сложен непропорционально, а потому казался уродом – так дети лепят из пластилина фигурки силачей, не думая о симметрии и анатомии; так в книгах изображают Голема. Картину довершал некрасивый и плохо зарубцевавшийся шрам, пересекавший обнажённую грудь.

Завидев Рашидова, бородач встал и пошёл навстречу. Двигался он мелкими шажками и клонился при ходьбе на правый бок. Когда он приблизился, Руслан ощутил резкий запах нафталина. В руках бородач держал каменный топор – обтёсанное рубило на палке, – но никаких враждебных действий не предпринял. Вместо этого он попытался улыбнуться – его грубое, безобразное лицо от этого стало ещё безобразнее – и заворчал что-то на непонятном языке. И произошло необъяснимое. Сумрачный мир вокруг потёк, сминаясь, складываясь гармошку, и Рашидов обнаружил вдруг, что он больше не пилот советских ВВС, ведущих боевые действия в Афганистане, а этот необыкновенный, неладно скроенный человек, встречающих путников у Первых Врат неба.

С этим превращением изменилось всё. Была нарушена непрерывность событий, пространство и время закрутились, завязываясь узлом, потом сильный толчок в спину бросил Рашидова (или не Рашидова?) на землю, а когда он, мотая головой, встал на ноги, то увидел, что стоит посреди пустой заснеженной равнины, воет вьюга, ему смертельно холодно, но надо идти, потому что за спиной жалкая лачуга, в которой жмутся к костру жена и двое детей, и дети плачут от голода, а жена смотрит потухшим, мёртвым взглядом, и надежды пережить эту долгую и страшную зиму уже не осталось.

Вместе с видением заснеженной равнины пришли и чужие воспоминания. Ещё совсем недавно этот человек, которым теперь стал Рашидов, ни в чём не нуждался, он жил в цветущем саду, где на каждом дереве висели сочные фрукты, а под каждым кустом сидел упитанный кролик – нужно было только протянуть руку. А потом что-то изменилось (человек до сих пор не понимал, что именно), и тот, чьё невидимое, но благожелательное присутствие он ощущал всё время пребывания в необыкновенном саду, вдруг сменил милость на гнев, и человек вместе с недавно обретённой и беременной женой оказался на этой равнине, где жизнь тяжела и опасна, где полно хищников и ядовитых гадов, и каждый шаг может стать последним. За что? Почему? В чём он провинился? И зачем в него вдохнули жизнь? Чтобы он страдал, замерзал, подыхал? Чтобы он видел, как умирает его жена? Чтобы слышал, как кричат его дети?..

Тут его позвали по имени. Рашидов обернулся, но увидел только сугробы и цепочку своих следов, заметаемых вьюгой.

«Человек! – позвал голос. – Готов ли ты принять веру, которая обрекает тебя на страдания?»

Человек в шкуре леопарда ответил бы, что нет, не готов; да он просто не имел представления о таком расплывчатом и во многом абстрактном понятии, как вера, но Рашидов в нём был всё-таки сильнее, и он склонил чужую ему голову: «Я готов. Страдания не пугают меня».

«Что ж, – сказал голос. – Ты прошёл Первые Врата».

Заснеженная равнина исчезла в один миг, словно картинка с экрана телевизора в момент его выключения из сети. Рашидов снова стоял на лестнице, ведущей в небо, упираясь ногами в перекладину снизу и держась руками за перекладину сверху. Рядом парил ангел Джибрил.

«Продолжай, – распорядился ангел. – Пока у тебя неплохо получается».

Второй участок лестницы дался Рашидову труднее. Во-первых, он устал – любой устанет, если будет подниматься по вертикальной лестнице продолжительное время; во-вторых, ветер не оставлял попыток скинуть Руслана вниз.

«Вот Вторые Врата», – объявил Джибрил.

«Вижу», – проворчал Рашидов; он перевалился через край новой площадки и с минуту полежал, уткнувшись носом в холодный камень.

«Вторые, – подумал он. – Сколько их ещё будет?»

Он, к счастью, не знал, что это только начало, и всего Врат будет семь, иначе, скорее всего, остановился бы на полпути, признав своё поражение. Незнание спасло его жизнь и рассудок.

А Врат действительно было семь, и он прошёл их все.

…На второй площадке его поджидали сразу двое. Оба – сравнительно молодые люди отчётливо семитской национальности, и оба жестоко искалечены. У одного – в набедренной повязке из кожи – была отрезана голова, и он придерживал её на плечах руками. У второго имелись раны на запястьях и стопах и ещё одна, большая и постоянно кровоточащая, – под рёбрами. У этого второго было удивительно изменчивое лицо. Глядя на него, нельзя было понять, когда он сердится, а когда радуется.

Декорацией здесь служил кусок пустыни, поросшей местами низким колючим кустарником с острыми листьями. Ещё на заднем фоне возвышался крест – жуткое сооружение, поставленное здесь явно не для красоты. Рашидов с удивлением подумал, что он, кажется, знает, кто эти двое…

…Крест стоял на горе, так, что с него был виден весь город: висячие сады, соединяющие храм с антониевой башней, крылатых богов над гипподромом, хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки, пруды. Город плавился в потоках жара, изливаемых солнцем, и очень хотелось пить – жажда просто невыносимая, – но вместо воды стражники в блестящих на солнце шлемах дают на кончике копья губку, намоченную в уксусе. Боль уже притупилась, но жизнь постепенно покидала иссохшее, избитое тело. В последний свой миг он поднял голову и, глядя прямо на солнце ослепшими от муки глазами, прошептал: «Или! Или! Лама савахвани?..»