Александр Прост - Смерть цвета бейсик [litres]

— Вы совершаете огромную ошибку, — они поднялись, подхватив кейсы. Трудно убедительно спорить, когда тебя называют клоуном из убогого деревенского шапито.

Сперва показалось, будто меня опять привели в кабинет полковника с то ли забытой, то ли не названной фамилией. Присмотревшись, я понял, что стены здесь не того оттенка серого, и висит другой портрет президента. Во главе стола сидел капитан Петя Фомин, а вдоль длинной ножки располагались мужчина и женщина в строгих черных костюмах, выглядевшие американскими спецагентами из малобюджетного голливудского кино. Собственно, американскими спецагентами они и оказались. Несмотря на разнополость, выглядели они настолько похожими, словно их отливали в одной форме.

На вопросы американцев я отвечать отказался, требуя адвоката. Они довольно резонно уговаривали через автоматический переводчик, напирая на то, что наша беседа процедурно ничтожна, нигде не фиксируется и повредить мне не может. Я игнорировал и участливо расспрашивал Петю о родителях: здоровы ли? бросили ли пить?

Женщина позвонила Кеше и отчитала его по-английски, считая, по-видимому, что я ничего не пойму. Зазвонил телефон у Фомина, судя по лицу, пошедшему пятнами, и доносящимся обрывкам мата, звонил Кеша. Фомин попытался уговорить меня, обещая неформальное отношение и адвоката сразу после беседы, как он это называл. Я в ответ спросил, чем разрешилась та история с его старшей сестрой и ее беременностью в тринадцать лет. Кроме того, правда ли у нее легкая форма синдрома Дауна? Он грубил, он бросал на меня взгляды, полные ненависти и угрозы, до того потешные, что остановиться было невозможно. В порядке ли сам? А то эпикантус выглядит немного сомнительно.

Следующие часы протекли в бестолковой административной суматохе. Меня вели в новый кабинет, там я отказывался отвечать без адвоката, на меня кричали, угрожали или уговаривали. Отчаянно хотелось спать, болело отбитое, ушибленное и предположительно сломанное. Я словно скользил полудремой сквозь волны боли. Люди, говорившие со мной, сменившись, обычно исчезали навсегда, но иногда повторялись, и даже неоднократно.

Двое суетливых коротышек (я отчего-то думал, что из прокуратуры, хотя не могу точно припомнить, представлялись ли они) поставили меня лицом к стене и, впав в раж, истерично орали, бегая вокруг, чуть не подпрыгивая, а может, даже и в самом деле подпрыгивая. От сонного отупения я простоял так минут пять, потом опомнился и сел обратно на стул. Один из них вопил неразборчивое, наклонясь так близко, что я, пожалуй, мог бы цапнуть его за нос, но вместо этого только поморщился и пожаловался на летящую слюну. Коротышка разом замолк, очень по-детски надулся, и меня вывели. Ночь тянулась без всякой системы. Меня запирали в камере, чтобы через двадцать-тридцать минут забрать. Камера была всякий раз другая, то обжитая парилка под трубами, то общие камеры, тоже вонючие, гудящие ропотом недовольных и разбуженных постояльцев. Обошлось, впрочем, без предполагаемого насилия, ропот постепенно затихал, я находил уголок присесть, и меня забирали снова. Одна камера отличалась от прочих, небольшая, всего на две койки, свет сочился из коридора сквозь решетчатое оконце на двери. Человек на кровати монотонно и странно стонал, его стоны больше всего походили на звуки, издаваемые некоторыми женщинами во время секса. Привыкнув к полутьме, я разглядел на полу темное пятно, разлившееся на половину камеры, — кровь натекла из стонавшего. Я попробовал привести его в чувство, а когда ничего не вышло, перевернул на бок, чтобы бедолага не захлебнулся собственной кровью. Было ли соседство случайным или мне угрожали? Выматывали без конкретной цели или собирались особенно жестко насесть к утру? Гадать было бессмысленно, а может, и вредно — легко соблазниться расслабляющим утешением.

Будущее сейчас определяло слишком много разнонаправленных сил. Меня отобрали у Кеши, словно аппетитную кость у собаки, и, если я правильно понимаю служивых, репутационный ущерб для него болезненней коммерческого. Старослужащие упыри-комитетчики, конечно, счастливы его осечке. Дядя Миша, не жалея связей и денег, старается меня вытащить, в этом я уверен. Зачем американцам публичность, может разъясняться по-разному.

Для действующей администрации убийство Сандерса (кстати, на редкость симпатичного и толкового дядьки) стало ножом в спину. Выяснилось, что высокопоставленного чиновника можно у нас легко прикончить в самом охраняемом месте. Абсолютное фиаско многолетней политики, еще и в преддверии выборов. Официальному мейнстриму остро необходимо сейчас покарать всех виновных, вернее сказать, убедительно продемонстрировать наказание. Однако американцы ведь не бескорыстные рыцари ордена звездно-полосатого орлана, а живые люди с частными интересами. Значит, есть заинтересованные в еще большем провале, в арестах невинных, в вымогательстве, в распиле состояния дяди Миши, в общем, в нечистоплотной суете вокруг трупа Сандерса и скандальных расследованиях СМИ стран паназиатского диалога. Вдобавок действуют и наши, и американцы, завязанные на меня по делам и опасающиеся моей болтливости.

Даже понимая мотивы, нельзя предсказать действий и последствий. Насколько Кеша готов сопротивляться нынешнему решению, искать поддержку по своим американским связям? Кто-нибудь из связанных со мной лично может решить, чего уж тут, что меня и проще, и надежней убить, чем вытащить. При таком количестве заинтересованных события могут развиваться совершенно произвольно, причем, скорее всего, результат разнонаправленного давления будет невыгоден всем без исключения.

Оставалось радоваться маленьким текущим радостям: калечить меня пока не собирались. Дважды начинали не то чтобы бить, а так, скорее пихать. Я отвечал агрессивно, насколько мог, и они отступали, не обостряли. Надо думать, получили приказ все выяснить, но без рукоприкладства. Начальство любит отдавать принципиально неисполнимые приказы, кому как не мне это знать, я ведь и сам начальник.

Под утро меня запихали в довольно комфортабельный автобус с наглухо затемненными стеклами. За долгие годы, прошедшие с тех пор как я в последний раз имел дело с уголовной юстицией, специализированный транспорт заметно прогрессировал. Сиденья, установленные внутри клетки для арестантов, были даже оборудованы ремнями безопасности, а на перегородке, отделявшей от водителя, висел большой экран, сейчас, правда, выключенный. Под экраном было крупно выцарапано «ВНЖТ», на «К» творческий порыв, видимо, пресекли конвоиры.

Меня высадили в пустом внутреннем дворике. Было еще зябко, но день обещал задаться. Стояло уже не слишком раннее утро, свет не падал еще во двор напрямую, только отраженное солнце играло в зарешеченных окнах верхних этажей. Меня неторопливо провели по узкой лестнице и серому коридору без окон. Было темновато, грязным плафонам едва хватало сил осветить самих себя. Дойдя до двери с грубо намалеванной большой четверкой, один из конвоиров потыкал в коммуникатор на запястье. Замок щелкнул, что-то со скрипом провернулось и зажужжало. Дверь откатилась сантиметров на пятнадцать и остановилась. Жужжание становилось все громче и выше, пока не перешло в визг. Полицейский дважды саданул ногой. Дверь дернулась и с мягким шлепающим звуком откатилась в сторону.