Виктор Точинов - Демоны Рая

Пытаюсь спросить об этом у Плаща над головами сектанток.

Он отвечает:

– Извини, Петр, видишь, как получилось… Ты за мной не ходи, можешь подождать снаружи – ритуал не быстрый, но ты же знаешь, я умею тянуть время. Или попроси кого-нибудь показать дорогу, первого, кого…

Дальше я не слышу. Сектантки начинают петь. Запевалой выступает высокая, баскетбольного роста девушка, остальные подхватывают. Поют без дирижера, а капелла, но очень слаженно. Мелодия торжественная, классическая… или современное подражание классике. Язык незнакомый, напоминает по звучанию латынь, но ни единого известного мне латинского слова я не опознаю. Ну да, Питер Пэн не знаток латыни и прочей классики, он знаменит другим.

Плащ с виноватым лицом пожимает плечами и завершает попытки беседы. Поклонницы несут его горизонтально, со скрещенными на груди руками, ладно хоть не додумались развернуть ногами вперед…

Я отстаю от процессии, не зная, какому совету последовать. Искать первого встречного? Так не видно здесь ни первого, ни второго, ни третьего, вообще никого, кроме Плаща и его обожательниц… Но их спрашивать бесполезно, они меня попросту не услышат.

Ждать? Я знаю, как Плащ умеет тянуть время, не в общепринятом смысле этого выражения, а в самом прямом, дословном. Когда в Апраксином дворе мы беседовали под защитой созданного им купола, он растянул время нашего разговора так, что любо-дорого… Переговорили обо всем, а пуля, посланная в Плаща с крыши, так и продолжала лететь, медленно-медленно протискиваясь сквозь воздух.

Пока я раздумываю, Плаща вносят в широко распахнутые двустворчатые двери обители. Все его адептки тоже скрываются внутри.

Я, со своим автоматом и рюкзаком, набитым взрывчаткой, кажусь здесь чужим и лишним. Инородным телом кажусь.

Пение внутри обители становится все громче.

Мелодию женские голоса выводят ту же, но появились в ней новые обертоны… тревожащие и в то же время манящие… Реально манящие: я обнаруживаю, что подхожу все ближе и ближе к бревенчатому зданию. Не хотел, не собирался, ноги словно сами несут.

И еще одна странная вещь со мной происходит… Восприятие мира становится иным. Трава и листья деревьев становятся ярко-зелеными, как будто я вижу их на экране визора, помудрив с настройками цветов. Едва уловимый запах смолы от сруба становится сильным, сочным, густым, хоть режь ломтями и намазывай на хлеб. В птичьем хоре я могу выделить каждую трель и определить, где сидит издающая ее пичуга, и хор человеческий никак этому не мешает, в нем я тоже могу выделить голос каждой девушки… И понимаю вдруг, что их ровно сорок восемь, не больше и не меньше.

Так… налицо изменения в сознании… Я тут ничего не пил, не ел, не нюхал. Где-то рядом бродит Марианна Купер, большая специалистка по мозгам, решившая поступиться принципами? Или пение такое… психоделическое?

Мысли эти никак не препятствуют мне подойти вплотную к обители. Двери не заперты, и за ними, в небольшом узком предбанничке, никого…

«Зачем я сюда приперся? – недоумевает какая-то часть сознания. – Кто меня звал? На хрена мне знать, что за мракобесные ритуалы здесь творятся?»

Но за двигательную активность недоумевающая часть меня никак не отвечает, и я пересекаю не то сени, не то предбанник… Вторая дверь, на сей раз одностворчатая. Перед ней я застываю на пару секунд, хотя пение зовет: сюда, сюда, не медли…

«А затем, что в эти ритуалы могли втянуть твоих дочерей!» – Отыскав ответ, Питер Пэн восстанавливает единство души и тела. И легонько, осторожненько нажимает на вторую дверь.

Она не заперта.

Я напрасно осторожничаю. Никто меня не увидит и не услышит, им не до того…

Большое помещение. Молельный зал или что-то вроде. Он занимает практически все главное здание коммуны, и на краю сознания мелькает мысль: а где живет паства? Где ночует? В тех курятниках на отшибе? Спят посменно и в два яруса? Вопросы риторические, ответы мне не интересны…

Мне интересен ритуал. Нет, нет, «интерес» – слабое слово… Мне нужно туда войти, жизненно важно… Спокойнее, Пэн, это не твое, чужое, навязанное… Все в порядке, ты можешь с этим справиться, можешь контролировать себя.

Внешне ничего примечательного не происходит. Плащ застыл на возвышении, девицы столпились вокруг, продолжают петь… И все же там бушует настоящая буря, смерч, ураган, циклон. Не знаю уж, как и чем я ощущаю невидимую составляющую действа. Словно эмоции собравшихся материализовались, превратились в привычные мне электрические поля и токи и сотрясают самые глубины, самые основы моего аномального нутра.

Пение становится громче, а мелодия прекраснее. Стрельчатые окна пробиты высоко над головами. Свет, льющийся из них, все ярче и ярче, его потоки сходятся на Плаще, выхватывая из тьмы, – а вокруг белые пятна лиц на фоне непроглядного мрака. Желтовато-серая хламида Плаща стала цвета расплавленного золота – сверкающая, ослепляющая, без боли в глазах не взглянуть, но я гляжу, и эта боль мне в радость…

И кажется, что нет больше никого, не осталось больше ни единой живой души в бревенчатом храме – лишь я и он, и все, что сейчас произойдет, произойдет между нами.

Где-то в далекой галактике скептик и рационалист Питер Пэн понимает: надо прикрыть дверь и уйти, причем немедленно, но знает, что никуда не уйдет. Пути назад нет.

Хор берет вовсе уж высокую и громкую ноту. Девушки тянут ее и тянут – долго, бесконечно долго, так не сможет никто из людей, не хватит воздуха в легких, – и голоса уже кажутся принадлежащими ангелам, кому еще петь в Раю, как не им…

Хочу крикнуть: «Замолчите! Хватит, вы взорвете мне мозг!» – не получается, я остаюсь безгласен, и голова моя не выдерживает, взрывается и разлетается на куски от ангельского крещендо.

Вместе с ней не выдерживают и распадаются и обитель, и остров, и Рай, и вообще все сущее, вся Вселенная…

Не остается ничего, вокруг черная бездонная пустота и в ней двое: Учитель и я, ничтожный червь, достойный лишь ползать во прахе у его ног.

И я ползу, ползу, ползу на коленях во прахе – к Нему, к Нему, лишь Он моя цель и смысл моего ничтожного существования, и Он всё, что есть в моем мире, и во всех остальных мирах, если такие остались, а если нет – не беда, Он сотворит новые.

Сверкающие одеяния Учителя исчезли. Он обнажен и прекрасен. Я задыхаюсь от счастья лицезреть Его таким, я не смею мечтать, чтобы Он возжелал меня и вошел в меня… нет, смею и мечтаю, о, как я этого хочу!

Я отдам все, что у меня осталось, и отдам всего себя ради этого мига неземного блаженства, я…

Да! Да, Учитель!!!

ДА-А-А!!!

Учитель говорит.

Он говорит со мной!

Я внимаю каждому Слову, я запоминаю их навеки, ибо Слова те бесценны, способны порождать миры и озарять их светом истины. Каждое Слово надо заносить на скрижали, отливать в золоте, выкладывать алмазами, но я, ничтожный, сделаю, что смогу: я их запомню навсегда, сколько дней мне ни отмерено, но не стану жадным скупцом, хранящим эти сокровища для себя… Нет, я понесу бесценные речения людям, я щедро поделюсь с ними Светом… Говорите, Учитель, говорите!