Владимир Михайлов - Ночь черного хрусталя (сборник)

— Джеп, — сказал шеф. — А может быть, это у вас просто срабатывает комплекс вины?

— Вот если я воспользуюсь вашим предложением, такой комплекс просто убьет меня. А так… да, каждому из нас можно осудить многое в своей жизни и работе, но я человек религиозный и отвергаю самоубийство в любой форме. Нет, Майк, я просто действую в соответствии с логикой. А вы на моем месте?

— Вы же слышали, Джеп, — сказал шеф, — что меня в списке не было. Я тут капитан и сойду последним — или пойду ко дну. А вы, Анатолий, — вы тоже есть в списке…

— Естественно, что я там есть, — сказал названный по имени ученый. — Но вот тут мой соотечественник, — он подмигнул Милову, — засвидетельствует, что мы — народ, далеко нетрусливый. Могли бы и не спрашивать, Майк.

— Боюсь, что вы правы, — сказал шеф и медленно разорвал список. — Следовательно, дети и обслуживающий их персонал. Я имею в виду и детей сотрудников Центра — по принципу возраста: самые младшие, столько, сколько возьмут пилоты. А возглавите вы, доктор Рикс.

— Ни за что! Я все сделаю, погружу их, но долететь они могут и без меня. В Центре множество женщин…

— Вы отвечаете за этих детей, — сказал шеф. — Без вас я просто не позволю отправить их. Нам же не жест важен — важно, чтобы они выжили!

— Дан, скажи им, — она прижалась к Милову, — объясни, что я не могу!..

— Ничего, родная, — тихо сказал Милов, — сможешь. Я понимаю, что сейчас остаться тут куда легче, чем улететь. На этот раз тебе придется труднее, чем всем нам. Но не спеши отпевать нас: мы еще не покойники и не собираемся стать ими.

— Не хочу, не могу без тебя, — бормотала она, нимало не стесняясь присутствовавших. — Только что мы… Ни за что!

— Лети, Ева, — сказал Милов. — Сам-то я выпутывался и не из таких еще передряг. Это твои дети, ты сама говорила.

— Доктор Рикс, — сказал шеф. — Никто не расторгал контракта с вами, вы здесь работаете и, следовательно, выполняете мои распоряжения. Извольте заняться эвакуацией детей. Чтобы самое позднее через час машина была в воздухе.

— Час двадцать, быстрее невозможно, — сказала Ева, утирая слезы.

— Ну, вот и умница, — сказал Милов. — Идем, мы с теми, кто уже получил оружие, тебе поможем.

— Если все же придется взорвать станцию, долгой осады мы не выдержим, — сказал шеф.

— Кондиционирование, подача воды, все, что нам нужно — прекратится. И у нас нечего есть.

— Но если OHJI ворвутся, — сказал Гектор, — все кончится еще скорее. Только не надо иллюзий, шеф: они будут убивать. Нужно время, чтобы они пришли в себя.

— Или чтобы кто-то выбросил десант, — сказал старик, которого звали Джепом.

— Наше слабое место — ворота, — сказал Анатолий. — Они не рассчитаны на осаду. Ничто тут не рассчитано на осаду, но ворота — вообще чистая декорация.

— И еще стеклянный подъезд…

— Ну, тут легче — двери не столь уж велики, — сказал Гектор. — Я в этом кое-что смыслю: бывал в Бейруте, в Анголе, в Афганистане… Радио еще работает?

— Передает непрерывно, — сказал шеф. — И будет, пока стоит станция. Ну что же, пора спускаться, джентльмены. По-моему, там уже началась перестрелка.

«Куд-да! — подумал Милов, нажимая на спуск. — Вот то-то! Нет, это, конечно, не «Калашников», — думал он дальше. — Но для одиночной стрельбы — ничего, годится. А хорошо я устроился. Очень приятный ветерок. Вообще, чудесная ночь. Ночь черного хрусталя — так, кажется, говорил тот, в ресторане?»

Он находился в том из помещений второго этажа, которое нависало над подъездом со стеклянными дверями. Окно, наклоненное вниз, как и все нижние окна Кристалла, было разбито, чтобы удобнее было стрелять; оно доходило до самого пола, и Милов лежал, опираясь на локти. Очередная атака была только что отбита, и нападавшие вновь отступили за бетонный забор, где находились в безопасности от пуль. Менее сотни стрелков защищало Кристалл, йо каждый из них находился в своем помещении, и наступавшим казалось, что обороняющихся много.

«Это не на моей совести, — думал Милов, глядя на тело, лежавшее вблизи ворот, ярко, как и все подступы к подъезду, освещенное сильным прожектором — одним из тех, что были установлены по периметру Кристалла в самой широкой его части. — Это на совести тех, кто взбаламутил и послал сюда несчастных дилетантов — они даже по прожектору попасть не могут… Ничего, воевать можно, только — долго ли? Если не будет десанта, наше дело проиграно, это ясно. Хорошо, что станция работает, — значит, не добрались до нее еще. А когда доберутся — нам придется куда солонее… Боюсь, что волонтеры пошли именно туда: они-то понимают, что втемную нам куда труднее будет отстреливаться. Хотя — и тогда света будет, пожалуй, более чем достаточно…»

Наверное, света хватило бы, потому что на территории Центра многое уже горело — одно догорало, другое только занималось, третье горело вовсю, как будто зданиям надоела неподвижность, полета захотелось, полета — пусть и в виде пламени и дыма, пусть и в последний в своем существовании раз. Горело, выло, шипело, разлеталось густыми брызгами, пламя было где синее, где — зеленое, фиолетовое, желтое, оранжевое, белое — знатнейший получался фейерверк. Ветер дул от реки, и временами парящие куски и клочья чего-то, как бы лохмотья пламени, долетали до подножия Кристалла, догорали и бессильно гасли. Но гигантская глыба хрусталя стояла еще неповрежденной, если не считать разбитых окон; в какие-то мгновения Милову то казалось, что Кристалл сейчас расколется, грянет обломками, осколками, дребезгами во все стороны, то, наоборот, неизвестно откуда возникала вера в то, что — устоит, выстоит, всех перестоит, будет выситься до той поры, пока правительства всех сопредельных и отдаленных стран не перестанут чесать в затылках и начнут отдавать распоряжения.

«Но так ли получится или иначе, — думал Милов, используя минуты передышки, одновременно заряжая обоймы, — молодец Ева, что не побоялась улететь. Она-то уж теперь в безопасности, за нее мне не страшно, и поэтому я могу воевать совершенно спокойно. Если уцелею — дома с меня, конечно, три шкуры спустят за вмешательство во внутренние дела чужой страны; но это не чужие дела, это и наши, сейчас все общее, потому что планета стала общей. А вообще — сейчас я не домашний, сейчас я ООНовский и защищаю институт, принадлежащий ведомству, в котором я работаю».

Пол под ним чуть содрогнулся, и прожекторы разом погасли, а за бетонной оградой раздался радостный вой.

«Все, — подумал он, — станции конец! Сейчас, сию минуту надо им кинуться — пока мы еще не привыкли к новому освещению. Из-за забора, из темноты — и сразу на штурм дверей. Ага! Вот они! Ну, покажитесь, покажитесь…

Он стрелял, когда ему почудился шорох позади, за спиной, в комнате — не тот глухой стук, с которым врезались в стену влетавшие в окно пули, а именно шорох: кто-то неуверенно пробирался в темноте. «Кому-то жить надоело, — подумал он, — или за патронами пришел? Нет уж, самому нужны…»