Ильяс Найманов - Освобождение бессмертия

Последнюю запись в тетради Трофим делал под шум заклинившего экзоскелета в ангаре. Коваль, уперто тыкая на кнопки управления и калибровки, никак не мог разорвать логическую ошибку возникшую в цепи концевиков выпрямления и сгибания ног и рук. Экзоскелет приседая тут же начинал вставать, а как только вставал, начинал приседать. То же самое было и с руками, как только он сгибал руки, он начинал их выпрямлять, разводя в стороны, делая движение баяниста. В результате находящийся в экзоскелете сталкер по прозвищу Нюхач, он же бывший Гром, был вынужден приседать и одновременно играть на невидимом аккордеоне, только вот вместо веселой и залихватской песни из динамиков экзоскелета неслась ругань и мат, возмущенного, вспотевшего и порядком истерящего сталкера. Нюхач, видя появление любопытствующих, улыбающихся и начинающих похохатывать свободовцев в ангаре стал опасаться что его из Нюхача переименуют в нечто другое, совсем не солидное. Например в Антошку, которому кроме «пойдем копать картошку», предлагали еще и «сыграй нам на гармошке». А судя по тому, что сталкеров заглядывающих на шум становилось все больше и больше, а какая-то довольная сволочь начала напевать «тили-тили, трали-вали» и другие слова известной с детства песни, удивительно попадавшей в такт приседающему с вопящим Нюхачом экзоскелету, а другие мужики подсвистывать и похлопывать в такт ладошами, Нюхачу осталось до Антошки всего ничего… буквально еще двое или трое валящихся от хохота человек.

Это же сталкеры, с них станется.

Лука мучился от голода. Уже неделю, как он пытался есть человеческую еду, но результат был неизменен. Его рвало, голод не спадал и ему приходилось иссушать что-либо живое, мутанта, растение, населяющих почву микроорганизмов, все равно. Это случалось непроизвольно, когда он, в какой-то момент переставал следить за собственным поведением. Тогда мучимый голодом организм действовал автоматически и под ним расцветало черное пятно, уходящее глубоко в землю, уничтожающее все живое что находилось в этой толще. Он пробовал есть человеческую еду, консервы, старый хлеб, водку, шоколад, которые в избытке валялись в тех местах, откуда они ранее забирали сталкеров, но его мутировавший организм не мог принять хоть что-либо из этого, поскольку его рвало даже от воды если он пил ее больше чем одну пригоршню. Теперь он, лежа в поле, недалеко от ухающих аномалий, в ночи под открытым небом Зоны пытался успокоиться и уснуть, заставляя себя ощущать холод, ветер и дождь, стараясь вспомнить как это быть человеком. Со сном получалось крайне плохо, но в разы лучше чем с другими человеческими аспектами. Он мог лежать закрыв глаза, мог уноситься мыслями в прошлое, и если он мог увидеть что-то светлое из далекого прошлого, пусть даже неясными отрывками он считал это сном. Это было восхитительно настолько, что он вздрагивал при виде светлых лиц из прошлого, чьих имен он не помнил. Но чаще было наоборот. Забвение приносило ему картины подземелий в которых он блуждал десятки лет, темноту, холодный блеск артефактов, шипение аномалий, жгущий и разрушающий его суть голод и… одиночество. Одиночество безотрывно следящее за ним слепыми глазами стен, ощупывающее его прозрачными лапами аномалий, слушающее мертвыми тропами коридоров и черепами людей. И тогда он тоже вздрагивал и касался прямоугольника бумаги, ведущего его прочь от безумия и тьмы. Заветная фотография была бережно укутана в пластик и была его иконой. Он по прежнему не мог смотреть на нее долго, боясь сломать себя отчаянием и болью о потерянном, боясь зайтись звериным воем и потерять рассудок, боясь что его ребенок с фотографии вдруг увидит его, Луку Псараса, в этом жутком и демоническом обличье и… и испугается, заплачет, убежит и никогда уже не вернется к нему, даже в этих редких, ярких и теплых воспоминаниях, от которых у него выступала слеза и которые он называл снами.

Как долго он еще будет скрываться здесь в Зоне? Когда наберется сил, чтобы заявить о себе, не как чудовище, а как человек, действительно попавший в беду и ищущий поддержки и помощи? Да, он с братьями уже выходил один раз практически на Большую Землю, но они ушли обратно с людьми. С захваченными людьми, которых они выкрали и заразили, сделав одной общей… мысли Псараса остановились, не сумев сформулировать то отвратительное и порабощающее свободу чувство, которое завладевает всеми названными братьями. Он мог только вспомнить вкус того слова, но не его звук. То чувство, когда все ранее ценное и святое перестает существовать, то чувство, когда бесконечный и нестерпимый голод торопит утолить себя, заставляя тело убивать, непроизвольно, без участия самого человека, но доставляя ему мерзкое наслаждение власти над чужой жизнью, лишая власти над жизнью собственной. Наверное это можно назвать осквернением. Лука мысленно произнес это слово несколько раз, пытаясь прочувствовать глубину этого слова. Да, это слово подходило. Это слово, так же как и вирус перекрашивало человека в раба чего-то другого, не свойственного человеку при рождении, оставляя на нем неизгладимые печати и отметины, открывая однажды бездну, пройдясь по которой она становится домом, а человек ее обитателем. Больше сотни человек он обратил в свою веру, из которой, он смог выйти только чудом. Возможно он все время искал это чувство свободы, пока бродил в застенках подземной лаборатории, и вот сейчас благодаря какому-то смельчаку, отыскавшему часть его прошлого, его настоящей семьи, его ребенка, он смог различить и выделить себя на фоне безумного и пожирающего все Братства, которое он ранее возглавлял. Лука не заметил что лежит открыв глаза глядя в ночное небо. Сейчас, когда он покинул Братство у него появилось время чтобы думать и вспоминать и это было хорошо. Он был рад, что объединенные силы сталкеров смогли выбить их из территории Ростка, что теперь Братство скорее всего не поднимет голову, оставив сталкеров в покое и люди перестанут гибнуть.

Псарас помнил последние дни в лаборатории. Его мозг в отличии от мозга других людей, зараженных этим вирусом, находился в темноте и одиночестве больше трех десятков лет, работал четче. Он мог думать о чем-то кроме постоянно появляющихся симптомов голода, когда нужно срочно пополнить запасы жизненных сил, а затем когда организм насыщался, страстно хотеть оставить свою частицу другому человеку, поделиться своей верой и скверной, заражавшей быстро и надежно. Но все-таки… десятки лет, почти тридцать два года он жил в рабстве у вируса и под его невыносимой протекцией. Странно почему он не умер. Он и сейчас всецело принадлежит этому вирусу, этому хозяину-паразиту, который кормит его и мучает голодом, который делает его нечувствительным к холоду, боли, но мучает его душу, пряча память и сделав безобразным тело.