Алексей Доронин - Дети августа

Но та малышка «звучала» совсем иначе. А то, что он слышал сейчас, могло быть только машиной из гаража Гогиного «вермахта», как тот звал свою маленькую армию, где было два пикапа, два УАЗика, микроавтобус и бортовой КамАЗ.

Приближались машины с юго-востока, со стороны заброшенных корпусов совхоза.

Окурок ускорил шаг, стараясь при этом не шуметь. Сердце билось в ускоренном ритме, он почти тащил старуху на себе. Старое двухэтажное здание агрохолдинга было уже совсем рядом. И хотя мимо него шла протоптанная тропка, внутри уже лет тридцать пять не ступала ничья нога. В свое время отсюда вынесли все, что можно, даже двери кабинетов сняли и стеновые панели скрутили. Теперь это место обживали только насекомые — но не тараканы, которые любили тепло и исчезли вместе с людьми, а пауки, муравьи и двухвостки.

Обычно интуиция, которую он называл «чуйка», никогда не изменяла Окурку, а в этот раз решила над ним пошутить. Стоило ему чуть приоткрыть заржавевшую дверь черного хода, протолкнуть вперед престарелую мать и самому заскочить следом, как тихий, но командный голос с легким присвистом, прозвучавший из темного угла коридора, приказал:

— А ну стоять, не дергаться!

Тут же кто-то сзади заломил ему руки, а другой в это время сорвал винтовку у него с плеча. И только теперь до Окурка дошло, что же не понравилось ему в знакомом дворике этой конторы. А вот что: притулившийся в дальнем конце у самого забора УАЗ камуфляжного цвета. А если присмотреться, можно было заметить на мокрой земле и следы от шин.

«Етить, это ж надо так влипнуть», — стукнул бы он себя по глупому лбу, если бы его не держали цепкие руки. И тут же понял: это не люди Гоги.

Хотя неясно: легче ему от этого должно стать или тяжелее.

Их не били, сноровисто обыскали и тут же отодвинули к стене. Два крепких здоровых мужика в темно-зеленом камуфляже держали их под прицелом автоматов — и была это у них, если Окурок хоть что-то понимал, армейская «цифра». Фонарь, закрепленный на цевье одного из «калашей», направил свой луч прямо Окурку в переносицу. Он непроизвольно закрыл глаза рукой.

— Ну и встреча, — пробасил другой голос, более низкий, чем у предыдущего. – Шонхор, гляди, кого нам принесло. Это местные, кажись.

Незнакомый рев между тем нарастал и доносился уже с улицы. Во дворе раздался скрежет тормозов. Фары мазнули по окнам лучами яркого света.

— А вот и наши подъехали, — тот, кого назвали Шонхором, выглянул в окошко. Он был невысокий, восточного вида и лысый, как коленка. — Чингиз, я пойду за своими пацанами пригляжу. А ты смотри, пленных не угробь. Сам голову снимет. Сказал, чтоб волоса не упало.

— Да знаю я, — грубо отмахнулся тот, кого назвали Чингизом. Несмотря на имя (хотя это могла быть и кликуха), которое ассоциировалось у Окурка с узкоглазыми людьми, он был на внешность чисто русак — пузатый, бородатый, в лохматой черной шапке, с большим красным фурункулом на щеке, похожим на вишню. Изо рта у него нестерпимо воняло.

— Э-э, бабка, ты чего? — вдруг вырвалось у одного из автоматчиков.

Только сейчас они заметили, что старуха, которую, как не представляющую интереса, ненадолго упустили из виду, сползает по стене, держась за сердце.

— Мама! — Окурок хотел броситься к ней, но второй часовой заступил ему дорогу и толкнул прикладом.

— Не дергайся. Ей уже не поможешь, — Шонхор наклонился и положил старухе руку на шею, потом посветил в глаза. — Душа выходит. Кондрашка хватила.

— И правда… Не дышит, — убедился Окурок, когда его наконец-то допустили к ней.

Дыхания не было. То, что в первую секунду он принял за ее дыхание, было его собственной дрожью. Пульс, едва ощутимый, с каждым ударом слабел.

— Что ж вы сделали, блин? — только и выдавил он из себя.

Никаких крепких выражений, которые он так любил. Могли и рядом уложить. С них станется.

— А мы-то с какого бока? Каждому свой срок, — философски заметил лысый.

— Кажись, окочурилась со страху, — кивнул бородач, — Шонхор, прикапывают пусть твои. Моим людям щас могилы копать не с руки. Нам надо весь этот гадюшник разведать.

— Сделаем, — кивнул косоглазый и, высунувшись на улицу, зычно крикнул: — Доржи, Бурульдинов! Ко мне! Похороните старуху вместе с нашими.

Ему даже не позволили с ней попрощаться.

Они вышли во двор. Окурок, он же Дмитрий Савинов, которого до сих пор конвоировал один из автоматчиков — он про себя называл их «солдатами» — вдруг почувствовал незнакомый укол боли — не в груди, а в душе. Вспомнил все…

Как она ему последние куски отдавала. Как рассказывала про старый мир, про разные его чудеса. Как жизни учила насколько могла — отца он своего никогда не видел, а сменявшиеся у нее в те годы, когда она еще не была старухой, хахали были готовы отвесить малявке только подзатыльник. Это были первые послевоенные годы. Время жуткое, даже страшнее, чем теперь. Земля тогда почти не родила. Ходили в Сталинград, на пепелище банки консервные откапывали. Дохлую собаку за царский ужин считали. Иногда рвало — и поди пойми, от «лучевой» или от той банки. Но как-то выжили, как-то сдюжили… И вот поди ж ты — такая нелепая смерть. Вроде и не убили, а если бы не эти гаврики, могла бы еще пару лет проскрипеть.

Он знал, что рано или поздно это произойдет, но не думал, что так скоро.

«Если со мной что-то случится, последуй моему совету. Хватит шляться одному. Все твои дружки-сталкеры долго не проживут, — она часто употребляла это незнакомое ему слово. Сами они называли себя «старателями». — Помрут раньше сорока. Прибейся к сильным. С хорошим начальником не пропадешь. Лучше быть слугой у хорошего хозяина, чем королем помойки. И не забывай завязывать шарф поплотнее». Такой она была, его мама.

— Скажи спасибо, что сам к ней не отправился, мужик, — грубо толкнул его в плечо бородатый Чингиз. — А то мы сегодня многих… того. Хочешь жить — отвечай на вопросы. Ты чем по жизни занимаешься?

— Старатель я, — без колебаний ответил Окурок. — Хожу, где придется, тащу, что приглянется. Как говорят: быстро стырил и ушел — называется «нашел». Охочусь. Вон, зайца добыл.

— Да на хрен нам твой заяц! — зло фыркнул бородач. — Ты нам зубы не заговаривай.

«Похоже, я им зачем-то нужен», — смекнул Димон. Во внезапно проснувшуюся в этих головорезах добросердечность он не верил.

Это радовало. Значит, не убьют сразу. А там можно и лыжи навострить.

«Эх, мама…» Вот и остался он один на свете. И можно идти куда хочется, хоть до Тихого, мать его растуды, океана, хоть до Москвы, етить-ее-через-коромысло-три-раза, столицы нашей родины. Только радости от этого нет.

Ему вспомнилось, как мама включала ему детские песенки в наушниках плеера, когда за окном их хибары завывал ледяной ветер. Седьмая зима его жизни была не ядерной, но такой же страшной. Солнце неделями не выглядывало из-за туч… А однажды весной мать вытащила его из ледяной воды, разлившейся прямо по улицам. И только потом сказала, что не умеет плавать, кроме как на матрасе. Вспомнил, как шли по железнодорожным путям мимо города. Не Сталинграда. Другого. Ростов? Воронеж? Самара? Нет, какое-то другое название. Забыл. А вокруг были кости и скелеты — скелеты людей, животных, скелеты домов, скелеты машин. И даже вместо деревьев — скелеты. И поезд на рельсах, который они обошли — нагромождение ржавого железа, вокруг которого тут и там валялись кости в обрывках одежды.