Алексей Доронин - Дети августа

Приятно было утереть нос этому гаденышу.

«Это потому, что они видят во мне воина, а в тебе жирную пиявку, — подумал он про себя. — Полезную пока еще, но которую всегда можно раздавить».

Когда они в очередной раз сделали Эдику гадость, подсунув табуретку со сломанной ножкой, так что тот грохнулся затылком об пол и чуть не убился, до Бобра наконец дошло, что ему тут не рады. Не сказав ни слова, он встал, развернулся и вышел за дверь, хлопнув ей со всей дури.

«Скатертью дорожка. Пусть валит в другой отряд. К этим чумазым, которые деревяшками машины топят, там ему место. А то здесь мы его пристрелим нечаянно».

А через пять минут, когда ржач, сопровождавший уход Бобра, еще не утих, в дверь зашел Мишка. Он угрюмо смотрел то на одного, то на другого взрослого рекрута, словно готовый в любой момент принять вызов и драться за уважение в новой стае. Он опасался, что смех адресован ему. Но его пока никто не задирал.

По правде сказать, все сами ощутимо мандражировали: вдруг не примут? Вдруг в рабы запишут, а не в солдаты?

Все знали, что дед Мишани воевал против пиндосов и погиб года за три-четыре до наступления Большого-Этого-Самого.

«Видать, хочет продолжить фамильную традицию, — подумал Димон. — Но пиндосов-то для него где взять? Есть они еще на свете или вымерли как слоны или мамонты?»

Если поход будет, то явно поближе. Куда? А бог знает. На запад, к Центру? На юг, поближе к Кавказу? На восток? В Казакстан? К татарам? Или дальше — на Урал? Ну нет, что они там забыли… Не ближний свет.

Хочет стать великим воином. Убивать врагов, грабить их дома и насиловать их женщин. Дуралей.

«Хотя кто в пятнадцать не хотел брать женщин силой? – философски подумал Окурок. — Особенно если девчонок в деревне мало, а сам ты костлявый чудик и заикаешься через слово?»

Впрочем, он почувствовал к Мишке что-то вроде симпатии. Своих сыновей у Димона никогда не было, да и не мог он их иметь. А парнишка был неплохой. Этот, скорее, не насильничать хочет, а жену себе украсть, как много где теперь принято.

От Михаила, который был глазаст и привык лазить где ни попадя, Окурок узнал, что не все у чужаков так гладко, как кажется. Многие машины шли пустыми. У многих тент, борта, стекла или стенки кабины пробиты пулями. И народу у них не так много, как они вначале подумали. Видать, людей недобор. Не больше шестисот человек, включая «бешеных», которые примкнули к ним недавно. Хотя если посмотреть на тачки, то можно подумать, что их все полторы тыщи.

А если у них впереди намечались новые лихие дела… значит, им нужна свежая кровь и свежее мясо. И они не откажутся принять десять-двадцать… а то и тридцать крепких деревенских парней, умеющих стрелять, добывать себе еду и переносить тяготы походной жизни.

Стол был богатый, такой не каждый день увидишь. Каждый принес, что мог. «Сахалинцы» не препятствовали передвижению жителей по деревне. Им на это было, похоже, наплевать. В доме Окурка собрались типа на поминки, но одновременно для важного дела. Пили за помин души усопшей бабы Стефании и обсуждали детали своей будущей службы. После атома, зимы, голода и мора похоронные обряды упростились до предела. Хоронили обычно почти сразу же после смерти без всякого бдения, а простенькую поминальную трапезу устраивали всего раз.

На потертой скатерти стоял неразведенный спирт в стеклянной банке, пластиковая бутыль самогона, кастрюля с вареной рыбой. К ней была перловая каша. В горшке исходила паром тушеная зайчатина с картошкой, с укропчиком — все следили, чтоб никто не таскал себе слишком много, и чуть что лупили ложкой по рукам. А могли бы и по бестолковке. Из ржаной муки испекли пирог с голубятиной. А жестких ворон Окурок отдал соседским ребятишкам — пусть жарят, не жалко.

Тут же стояли квашеная капуста, соленые огурцы. Вилок не было. Вилки на столе на поминках — это вилы для покойника на том свете.

Естественно, они не сами это приготовили. Соседка Танька — не брюхатая, а другая — постаралась. Окурок ее за это отблагодарил, прислонив к стенке и как следует отжарив тут же в соседней комнате, пока остальные хрустели огурцами и расхватывали немытыми руками куски дрожжевого пирога. Она была только «за». Явно хотела прибиться поближе к мужику, который, как она считала, шел к успеху. В этом жестоком мире одинокой женщине труба. А ее муженек как раз недавно отбросил копыта.

Может, у нее были далеко идущие планы, но Димон ничего не обещал. Женитьба пока подождет.

Ели в основном из металлических тарелок, хотя в доме был фарфор. Просто так им привычнее было. Некоторые принесли с собой железные миски.

Старателям обстановка домика казалась уютной после привычного им быта — они на вылазках пропадали днями. Тут был ковер на стене, пыльный хрусталь в шкафу, пережившем, как говорила мама, две мировых войны. Все еще аккуратно застеленные кровати, диван и два продавленных кресла. Окурок следил, чтоб ничего не портили и не гадили.

На столике стоял под плетеной скатеркой, как украшение, цветной телевизор «Сони». Тут же был магнитофон-кассетник, он лет десять назад сломался, и радио, на котором старушка тщетно пыталась что-то поймать, но так и не сумела. Все эти вещи, как объясняла мама, перестали выпускать лет за десять-двадцать до войны. У себя дома до войны она жила куда комфортнее. Но она сохранила интерьер нетронутым, когда они пришли в эту деревню как бродяжки-беженцы и поселились в пустом доме. Бывший хозяин умер от радиоактивных осадков, «добрые» соседи пустили их с условием, что они будут пахать как проклятые и отрабатывать за них часть барских трудодней. Так прошло его сознательное детство. Так он заработал свои мозоли на руках, а мать — подорвала остатки здоровья.

В одном углу висело зеркало, сейчас по обычаю занавешенное. Иначе злые души будут мельтешить, и к себе затащить могут. В другом углу — иконы… в последние годы мамка очень ударилась в веру в Христоса, и Димон приносил их из вылазок.

Это было странно. Ее соседки-бабки обычно верой особо не заморачивались — когда случился Великий-и-Страшный-Писец, они были сопливыми девчонками, и никто им этой религии не передал. Постарев, платки носить стали, потому что так теплее, а молиться и веру соблюдать — нет.

А она, хоть и была образованная (академию закончила! в Москве!), выходит, верила. В жизнь вечную… Чаяла воскресения мертвых… Пока жив был поп, ходила в церквушку. Которая стояла заброшенной с тех пор, как тот умер от гангрены лет двадцать назад.

Сам Окурок в высшие силы не особо верил, а уж в оживающих покойников — тем более. Пока ни один на его глазах не поднимался, даже те, кого он сам уложил. Но крест на шее носил, раз мама подарила. Еще один был выколот у него на бицепсе. Но это бес попутал связаться с «бешеными».