Екатерина Лесина - Внучка берендеева. Второй семестр

Выдохнула.

И подивилась. Как этакая мудротень из меня-то вылезла? Читать-то читала, в книгах-то сиим словам самое место, книги ж по-простому не пишут, а вот чтоб я да сама…

Люциана Береславовна бровку подняла.

Окинула меня взглядом, будто бы я – не я, но диво предивное ярмарочное, на потеху честным людям ставленное. И ласковенько так спросила:

– И как именно вы интерпретируете термин агрессивности в данном контексте?

Ох, если б не наука Ареева, не книжки, им оставленные, которые я из упрямства чистого бабьего читала… не Еська с евонными фантазиями да полигонами… нет, тогда б я не удержалася б, спросила: чегось?

И тут только роту открыла, стою, чувствую себя дурищею распоследнею. Ага, вздумала книгою Люциану Береславовну удивить. Она-то, чай, на своем веку книг поболе моего перечитала.

– Так… громыхнеть, – только и сумела выдавить, чуя, как полыхают краснотою уши. И не только уши. Вот уж и вправду, буду красна девица, куда там моркве летней.

– Громыхнеть, – с непонятным выражением повторила Люциана Береславовна, поглаживая пальчиком утиную голову. – Полагаю, за этим… удивительным термином скрывается самопроизвольно начавшаяся экзотермическая реакция с высоким…

Я только кивала.

Реакция, агась.

Экзотермическая. С высоким тепловым коэффициентом… который гдей-то там растет и прибывает, аккурат, что опара переходившая…

Я знаю.

Читала.

Вот милостью Божининой клянусь, намедни читала! Правда, уразумела слово через два, но было там про реакцию…

– Вот и замечательно. – От улыбки Люцианы Береславовны у меня колени подогнулися. – В следующий раз так и говорите… а то… громыхнеть…

Она и опустила черпачок в варево…

…что сказать, и вправду громыхнуло так, что ажно стекла зазвенели. Над котлом поднялся столб огню, а после и дымом пыхнуло, черным да с прозеленью. Дым энтот, до потолка добравшись, пополз, потек, что твой ручей. Только ж ручьям обыкновенным по потолкам течь от Божини не покладено.

А этот…

– Все вон! – Голос Люцианы Береславовны звенел струной. – Быстро! Бегом! Зося, шевелись!

И для пущего шевеления, стало быть, она в меня остатками черпака и запустила. А я что? Просто диво такое… дым течет, переливается, уже и не прозелень – синева проглядывает, да густая, что сумерки осенние. Или не синева? Вот уже и аксамитовые нити блещут, и золотом червленым…

– Зося!

Тут-то я и очнулася, от крика ли, от утицы, которая по лбу меня брякнула, но разом юбки подхватила и бегом…

Дым множился.

Пах он заливным лугом в распаренный летний день, когда мешаются запахи, что сытой землицы, что травы, что цветов… собери букет, Зослава… собери… разве не видишь, что все цветы…

– Все! На выход…

Гудели колокола, но где-то далеко, а трава на лугу поднималася, ласкалась к ногам, уговаривая прилечь, хоть бы на мгновенье. Я ж так устала, я… днями учуся, ночами учуся, сплю вполглаза… травяные перины мягки, легки. И надо лишь глазыньки сомкнуть… а где-то рядом кукушка годы считает. И я с нею могу загадать, долго ль проживу… надобно прилечь.

И считать.

Долго… конечно…

Нет.

Я стряхнула липкие объятья морока. Вот уж не было беды… и огляделась.

Стою.

Лаборатория пуста. Почти пуста. И значит, остальные успели выйти. Хорошо… мой стол от двери самый дальний. Дальше только возвышение, на котором промеж камней горел зеленым колдовским огнем костер. Кипел котел, вываливая новые и новые клубы дыму, того и гляди заполонит если не всю Акадэмию, то лабораторию.

Запах цветов стал тяжким.

Да и в горле защипало. И голова вновь кругом пошла, и вспомнилося, что уже единожды случалось мне в дыму бродить. Тем разом свезло.

А тепериче…

Я сделала шаг к двери.

Я видела эту дверь. Близехонько она. И далека… иду, иду, а она все дальше. И вот диво дивное. Шла я к двери, а встала перед костром.

Гляжу.

Любуюся.

До чего хорош, до чего ярок. Тут тебе и темная болотная зелень, и яркая – первой травы. Бледная, что бывает на озерах посеред лета…

…нельзя смотреть.

Зачарует. Заморочит.

Высосет душу.

И силы до последней капли… и надобно уходить, бежать, хоть и не осталось сил…

– Зослава!

Кто меня зовет?

Уж не то ли клятое болото, которое из памяти не выкинуть, как ни пытайся? И звенит в голове голос старой ведьмы, смех ее…

– Зослава, ты где?

Ищет.

Прятаться надо. Тогда уйдет… баба с костяною ногою, с глазом деревянным, который хитрый мальчонка скрал, а после на золотую голову выменял, да не прибыло ему счастья. Откудова счастью на краденом прорасти? Нет, неправильно это…

…я не боюсь.

Я закрою глаза и…

…и вновь стою на белом поле, только не снегом оно засыпано – крупною солью, которую с моря возят да торгуют втридорога. Соль блестит. Соль хрустит.

Тает под ненастоящим солнцем.

– Зослава, отзовись!

Из соли вылепляется звериная харя, страшная – жуть. Разевает белесую пасть, зовет…

…мерещится.

Спаси, Божиня, и сохрани… кровь берендеева, дедова… и что дед говаривал? Все мороки в голове живут, а стало быть, надо из головы их выкинуть. Нет ни соли, ни поля, ни зверя того… сгинул, как не было его. Об том Фрол Аксютович нам еще когда поведал, а ему я верю. Кому еще верить, как не ему?

И луга нет.

И болота.

Позади остались, а есть лаборатория и чужое чародейство.

Затрещали мороки, задымили, да только больше не было в том дыме красоты.

– Зослава! Зослава, послушай, ты должна постараться…

Кирей?

Арей?

Кого выбрать? Я выбрала… и не отступлюся… и стало быть, надо просто пойти на голос.

– Зослава…

А зовет, зовет… если помру, будет ли плакать? Или отыщет себе другую дуру? Другой такой не найти. Мыслей в голове – что блох на бродячей собаке. Суетятся, путают.

Встаю.

Иду.

На голос иду, хоть бы вся моя натура протестует, желая одного – прилечь. Ежель не по нраву мне луг, так и пол сойдет. Каменный он в лаборатории, гладенький, правда, в пятнах да подпалинах, так оно ничего, подпалины уснуть не помешают.

А по полу змеи ползут.

Боишься ли, Зослава?

Боюся. Змей – боюся. Еще малая была, пошла за малиною да и встретила гадюку, старую, жирную. Лежала та, млела на солнышке вешнем, и ничего-то мне не сделала. Да только после долго я видела во снах высокую траву, желтым куроцветом прибранную, да черное осклизлое будто бы тело. Голову треугольную тяжелую, блеклые змеиные глаза.

Язык раздвоенный.

Гадюки шныряли под ногами. И я остановилась. А ну как наступлю? Так-то змеи не тронут, оне, чай, не люди, чтоб без причины кидаться. И надобно утихомирить сердце, которое екает-екает… вспомнить, что морок сие.

Просто морок.

Но до чего живой!

Вот проползла одна, и чую тяжесть тела ее, слышу, как шелестит о чоботы чешуя. А другая и вовсе обернулась вокруг ноги, и стоило шелохнуться малость, как зашипела, упреждая.