Екатерина Лесина - Внучка берендеева. Второй семестр

Кормилицам отдала.

Нянькам.

Нет, не обижали Велимиру в тереме отцовском. Берегли. На руках носили. Бабки-шептухи сказками баловали. Няньки хороводы водили, лишь бы ни слезиночки не проронила боярыня.

Вот только матушка редко заглядывала.

А отец, которого Велимира любила безотчетно, сама не ведая за что, и вовсе будто бы не замечал.

Взрослела.

Тянулась.

Умом была наделена живым, а потому вскорости наскучили ей и байки бабкины, и гадания ежедневные, что на крупе, что на зерне маковом. Пожелала учиться и пожелание сие батюшке высказала. А он, брови насупив, спросил:

– Зачем тебе?

Сестрица-то старшая обыкновенною бабой росла. И в тереме ей было не тесно, не душно. Радовали сердце наряды да драгоценные украшения, белила, румяна, сурьма… днями она перед зеркалом сиживала, красоту наводила.

Науки?

На что ей науки?

А младшая вот дурить вздумала. Бабье место – в светлице с иглой ли, над гобеленом ли аль еще за какою работой.

Но Велимира знала, что ответить, хоть и мала была.

– Когда мне батюшка жениха достойного найдет, – сказала она, взор потупив, – то не желаю я семью нашу безграмотностью позорить. Слыхала я, что царица и читать умеет, и пишет сама. И мужу своему во всем подмога…

Отец скривился. Не любил он царицу за норов ее неженский, за руку крепкую, за то, что лезла туда, куда бабам носу совать не положено.

– Так неужто мы хуже? – спросила Велимира.

И получила дозволение.

Учили ее на совесть. И сама она училась жадно, разумея, что только так сбежит из золотой клетки терема. Нет, не привлекала Велимиру жизнь навроде той, которую вели что сестрица, что матушка. Глядела она на них и не понимала.

Ленивые.

Скучные.

Только и способные, что перебирать перстни да сплетни, девок дворовых слушать, старух-молельниц привечать, от которых больше вреда, нежели пользы. И всех-то желаний – наряды да меха…

Нет, не по сердцу.

…а там и сестрице заболеть случилось.

Слегла она в первый месяц зимы. Сперва-то все жалилась, что ноженьки ее не держат, что сердце в груди колотится, что слабость страшная мучит. Но не слушали. Всегда-то она любила прихворнуть, чтоб у постели и целители, и знахарки, и мамки с няньками вилися.

Да с причитаниями.

Да с песнями жалостливыми.

Она ж лежит в перинах, под одеялами пуховыми и преет, и стонет тоненько, жалуется, мол, до чего тяжко.

А тут слегла.

Бледна сделалась.

Холодна.

И целители, по прежнему-то часу равнодушные – охота боярское дочке блажить, то и пускай себе, здоровая она, аль хворая, но заплатит отец полновесною золотою монетой, – засуетилися, забегали.

А после исчезли разом.

Кому охота с безнадежною возиться? Что ни сделай, все помрет. И боярину не объяснишь, что была на то воля Божинина. Разгневается.

А гнев боярский страшен.

И память крепка.

Велимира помнила, как тяжко отходила сестрица.

Это всем говорили, будто бы померла она быстро, без мучений. Сердечко, мол, остановилось… отчего лгали? Боярин так решил. Мол, сердечные хвори – они со всяким приключиться могут, а вот болячка неизведанная, как знать, не по крови ли перешла? И не сидит ли в другой дочке?

Велимира помнила.

Комнату душную.

Окна давненько не открывали, боялись, что просквозит болезную. И свечи ставили во множестве, что храмовые, восковые, что из жиру литые да с травами. От свечей в покоях сестрицыных дышать было вовсе невозможно. Тяжкий воздух, густой, что кисель.

Велимира и сама испариною покрылась.

Мамки плачут.

Няньки воют собачьим хором.

Сама ж сестрица возлежит на пяти перинах, схудевшая, бледная, что тать. И не узнать былой красавицы.

– Вон все подите, – велела она слабым голосом. – Вон…

И закашлялась, и кровью ее вывернуло на белые рубахи. Кинулись было няньки, чтобы утереть, да остановлены были.

– П-шли… – прохрипела сестрица. – Вон…

Тогда-то, пожалуй, и уразумела Велимира, что не притворяется сестрица, что вскорости отойдет. Испугалась? Еще нет. Разве что самую малость, ведь людям свойственно бояться смерти.

– Страшна стала? – тихо спросила Горислава. И сама себе ответствовала: – Страшна… за что они со мною так?

Из блеклого глаза – а прежде-то яркие были, что звездочки – слеза выкатилась.

– Подойди, – попросила сестрица, и Велимира не сумела отказать. Подошла, хоть и не гнулися ноги, а сама она похолодела. – Дай руку… не бойся… не заразное это.

Пальцы Гориславины желтыми сделались.

И глаза стали, что бурштыны.

Пахло от нее… дурно, что из горшка ночного.

– Немного мне осталось… слушай… глупа была… думала, что все-то ныне по-моему сладится, что… – она говорила, воздух ослабшими губами глотая. – Царицею стану… а она не желает с нами родниться… батюшка наш… сватал, когда слаба еще была царица… волчица за волчат стеною станет… а батюшке нашему… поглядишь, я помру, тебя сватать будет. Беги, Велимира. Беги!

Она закашлялась вновь и выгнулось ослабшее тело дугою. А кровь изо рта хлынула черная да с комками. И Велимира бросилась за няньками…

Той же ночью Горислава отошла.

Как она кричала!

Ее голос Велимира слышала в своей горнице, хоть и уши затыкала. А наутро батюшка почтил ее своим визитом. Он был мрачен и даже зол.

– Померла твоя сестрица, – сказал он и велел: – Встань… повернись. Тощевата… здоровая? Хотя о том не тебя спрашивать надобно… вечером…

И ушел.

А вечером явились целительницы, которые Велимиру раздели и долго крутили, щупали, заглядывали, кто в глаза, кто в рот. Зубы считали.

И старуха, к ним приставленная, кивала.

Мол, хорошо.

Унизительно.

– Хочешь быть царицею, – сказал батюшка, когда Велимира пожаловаться вздумала, – терпи.

– Не хочу.

– Дура!

– Горислава…

Батюшка скривился, будто прокисшего молока хлебанувши.

– Второй раз у нее не выйдет. Будешь тут жить. Девок к тебе приставим, чтоб глядели. Еду пробовать станут. Питье. Вещи твои…

– Я не хочу…

Не уберегут девки, это Велимира распрекрасно понимала. Если вздумается царице и от второй невесты избавиться, то найдет способ. Вон, вокруг сестрицы множество девок крутилось. И что? Ныне шептались холопки, будто бы слегли двое, и болезнь аккурат, что у Гориславы, и значит, отравы, какой бы ни была, и они попробовали. Да проявилась она не сразу.

– И не стану…

– Дура, – отец отвесил пощечину. – Твое дело – старших слушать. Ишь, возомнила… я сказал, что станешь царицей? Так оно и будет. И чтоб родила троих. Парней. Не вздумай дурить с девками, как матушка твоя… взял на свою голову.

Пьян был боярин, а потому и высказал все, что на сердце накипело.

Велимира услышала. И тогда-то, пожалуй, отошла ее любовь к отцу, тогда-то и поняла, что для него она – не дочь любимая, а товар, который бы спихнуть с выгодою…