Екатерина Лесина - Внучка берендеева. Второй семестр

До того разозлила, что Егор вышел.

Не обулся даже.

Да и босому легче… тогда, первое время, когда ботинки, Полушкою подсунутые, развалились, он, помнится, долго привыкнуть не мог. То трава кололась, то камень острый в ступню впивался, то еще какая напасть… однажды вовсе раковиной ногу рассек.

И так себя жалко стало…

…давно это было. Ныне кожа огрубела, толстою стала, да и плакать Егор отвык.

– Чего тебе надобно?

Тень ждала внизу.

Под дождем.

И Егор сдержал усмешку: глядишь, и она, всеведущая, знает о нем не все. Кое о чем Егор и братьям не рассказывал.

– Справедливости. – Тень не отражалась в лужах. И правильно, она – суть иллюзия, не более того. – Ты ведь сам желаешь того же. Узнать, кто убил твою матушку…

– Я знаю.

– Ты думаешь, что знаешь… тебе кажется… ты решил, что твой отец ее… принудил… ты не думал, что, если бы все так было, она бы не стала рассказывать?

Льется вода.

С темных туч и на землю, которая, истосковавшись по весне, пьет и не может напиться.

Вода – это жизнь, так Архип Полуэктович сказывал. И Егор лучше прочих понимал: правда, жизнь. Вода напоит землю. И в ней набухнут семена, прорвутся молодой травой, прорастут. А еще вода омоет камни общежития, и стекла, и черепитчатую крышу… и людей, которые под дождь попали.

– Подумай… зачем ему убивать? Да, он не мог на ней жениться. Ее сослали. Таковы правила. Но не отправили в монастырь, не поднесли отравленную чашу на пиру…

Вода сплетает особые узоры.

И каждая капля в нем – на своем месте. И в каждой капле – своя память… о камне ли, о глине… о человеке? Человеке, несомненно, и пусть шепчет он, пусть притворяется, а Егор послушает.

Чем дольше идет дождь…

– Знаешь ли ты, что дед твой получил выморочные земли? И два городишки с правом взымать налоги именем царя. А те налоги шли вовсе не в казну… и знаешь ли, что когда матушку твою повезли из терема, то следом отправили две подводы, с рухлядью драгоценной и с золотою посудой. А когда ты родился, послали ей в дар ожерелье. Ты должен был видеть его… тяжелое, широкое, с каменьями алыми, будто кровь.

Егор видел.

И помнил.

Ожерелье это матушка хранила в отдельном ларце, который и на ключик запирался. А ключик с собою носила… только не надевала.

Почему?

Ожерелье было красивым.

Звенья чеканные, будто из кружева плетеные. И хитер узор, сколько ни гляди, а все одно новое увидишь. В нем и травы сплелись косою девичьей, и птицы диковинные в них спрятались, и звери всякие… этакую красоту не каждый день наденешь.

На памяти Егоровой матушка и надевала ожерелье лишь раз в году – на его, Егоровы, именины, приговаривая:

– Чтоб помнили…

А об чем – не говорила. Тогда не говорила.

– Так зачем ему? – шепотом поинтересовалась тень.

Зачем?

Как знать. Егор и сам себя спрашивал, не единожды, а ответа не придумал. И тень его не знает, потому как тот, кто мог бы правду сказать, при смерти.

– Вы дети его… плоть от плоти… кровь от крови… и вы ублюдки, уж прости за правду. С вашими мамками он не был венчан, не давал клятв…

…верно.

…и к этому слову Егор тоже привык.

…это царица-матушка изволила именовать их бастардами, на чужой манер, благородным звучанием слова прикрывая неблагородную суть. И Егора это раздражало. Ублюдок – оно верней, правдивей.

Только тень не о словах, а о наследстве.

Трон и корона.

Кровь царская, которая просто течет и плевать ей на законы человеческие. Прольется на камень, и признает тот. Нет, будь законный наследник, никому и в голову не пришло бы ублюдков к камню вести, но это если будет…

– А вот она – дело иное… волчица о своих волчатах печется, мать – о детях… она вас называет сыновьями, только… подумай, нужны ли ей этакие сыновья? Да и не сыновья, если разобраться, пасынки. Помеха… вот появится царевич, и многие ли признают его? Бояре-то ее не любят… и найдется кто, который скажет, что царевич-то негодный. Ты вовсе видел его? Ты знаешь? Вдруг да слаб он? Телом? Умом?

Молчать надобно.

И Егор молчит.

Воду собирает. Слушает… о том, что тепла кожа тени, а значит, не тень она, но живой человек. Что кожа эта мягка… что пахнет она цветочным лугом… что укрыта теплым бархатом, да не простым – заговоренным, и стекает с него вода, не мочит.

Дорогая ткань.

И не всяк носить ее сподобится.

– Да если и всем хорош, то… она ведь от сына не отступится, и от трона… и власти не утратит. Сие боярам не по вкусу. Им бы своего человека посадить…

– Хватит…

– Ты ведь думал о том, признай. – Тень подобралась так близко, что сквозь морок проступили человеческие черты. Только сколько ни приглядывайся, а не разглядишь, плывут, меняются.

Вода любит играть.

– Ты думал о короне… о троне… о власти… ты достоин ее. Разве нет?

– А разве да?

Вода собиралась в Егоровой ладони, стекала по запястью в рукав, до самого локтя. И рубаха промокла насквозь, но холода Егор не ощущал.

Вода давала силы.

– Ты старше прочих, – тень больше не шептала, она говорила. – Ты хорошего рода… и пожелай он, никто бы не воспротивился этому браку… твоя мать – урожденная Кошинская. А Кошинские род ведут от Вильгельма-чужака, который пришел на эти земли вместе с Соколом, правою рукою его был…

Егор знал.

И про легенду эту, и про меч Вильгельмов, который в доме дедовом хранился, переходя от сына к сыну. И про детей, которых под мечом проносили, чтоб здоровыми были и крепкими. И про то, что Егору этакой чести не выпало.

Не признали его Кошинские.

Когда-то обижало.

– Подумай, Егор… кого еще на трон пустить? Еську, который был вором и остался?

Еську не примут. Он славный парень, хоть и с придурью, но все знают про спину его меченую. Да и… никогда-то всерьез он не думал о том, чтобы на царствие пойти.

И то, какой из вора царь?

– Или Елисея с волчьей его сутью?

Знает, выходит… откуда?

И прочее… про матушку свою Егор рассказывал, но скупо, коротко. Поначалу чурался остальных, потому как дико это было. Даже спустя полгода блужданий по дорогам все одно дико: он – боярин, а Емелька – холоп… и говорят тут, что ровные… как такое быть может?

– Братец его, конечно, более человек, на луну не воет, но как знать, чем волчья кровь в будущем отзовется? – продолжала тень. – Вдруг да в детях проявится? Иль во внуках? Кому сие надобно? А Емелька… холопом был и остался. Можно медведя под дудку плясать научить, но разве от этого он скинет медвежью шкуру.

Вода журчала.

Смеялась.

А ведь и вправду пересказывала тень собственные Егоровы мысли. И озвученные, они были мерзки.

– Про Евстигнея что скажешь? – Егор отер мокрыми руками лицо.

Вода поможет.

Она спасла его тогда, стерла след. Она утешила сироту. Приняла, повела берегом. Кормила и силы давала. Укрывала в стенах шелестящего рогоза, среди уток и гусей, которые этакому соседству рады не были, но молчали…