Роберт Вегнер - Сказания Меекханского пограничья. Небо цвета стали

Повязка захлестывала плотно, Кей’ле казалось, что она и вздохнуть не сможет.

– Сколько… – выдавила она. – Сколько их?

Тсаэран пожала плечами и закончила перевязку.

– Несколько тысяч. Трудно сказать, потому что в отрядах, хм… можно сказать – хоругвях Волков, сражаются и мужчины, и женщины. Помогает им двадцать тысяч конных лучников, но с какого-то времени Волки сделались главной силой сахрендеев: конницей, которая может вставать наравне против Молний и которой все боятся. И благодаря этому ты жива. Когда бы из того лагеря тебя попытался вывезти обычный воин, его бы порвали в клочья. Но теперь все рассказывают, что Йавенир воспользуется случаем и бросит их в первую атаку на ваши фургоны.

Это заморозило Кей’лу.

– Отец Войны? Он здесь?

– В двух днях дороги отсюда. Вместе с восьмью тысячами Наездников Бури, всей своей гвардией. Кайлео Гину Лавьё с двадцатью тысячами всадников находится в каких-нибудь пяти днях дороги отсюда, но идет медленно, как и Дару Кредо, он ведет женщин, детей и все стада. Завир Геру Лом приближается с юго-запада, так я слышала, и с ним только двадцать тысяч всадников, прочих всех оставил с обозами в центральной части Степей, потому что боится нападения со стороны Совиненна Дирниха, который не отказался напрямую от похода на север, но все еще оттягивает отправление. Не выслал даже символических отрядов. Как видно, когда Отец Войны стоит одной ногой в могиле, некоторые из Сынов делаются строптивы. Ты же – в лагере, поставленном племенами сахрендеев и тех, кого собирает по возвышенности Ких Дару Кредо. Вместе – каких-то тридцать пять – сорок тысяч воинов. Через пару дней к ним присоединится Йавенир, а через еще несколько – остальные, и будет тогда здесь с восемьдесят тысяч конницы, в том числе пятнадцать тысяч Молний. Ваши лагеря будут рушиться один за другим. Покажи голову.

Опухоль над левым глазом все еще болела, но Кей’ла не охнула б, даже если бы рану жгли живым огнем. В голове ее шумело от избытка новостей и от их весомости. Знали… все кочевники знали о планах верданно. Все путешествие на север, проход через горы был ни к чему.

– С тем же успехом мы могли отправиться на возвышенность через Степи, – прошептала она.

Целительница повернула ее лицо к себе и ободряюще улыбнулась:

– Дитя. О том, что вы намереваетесь вернуться, мы знали месяцы назад. Нельзя построить десять тысяч боевых фургонов и в два раза больше колесниц и делать вид, что это всего лишь игра. Почти все в ваших лагерях жили этим возвращением, молодые и старые, говорили о нем, похвалялись, рассказывали о старых битвах. Полагаешь, что Йавенир не разместил среди вас свои глаза и уши? Даже старый и умирающий, он хитер, словно лис, и коварен, словно змея. Впрочем, для старика, уже стучащего во врата Дома Сна, он неплохо держится, если уж заявился нынче сюда со своей гвардией, верно? Если бы вы двинулись через Степи, то ни один фургон не выехал бы на возвышенность. Вы отправились горами, план отчаянный и безумный, но благодаря ему вы, по крайней мере, умрете дома, а не где-то в дороге.

Кей’лу словно по лицу ударили:

– Откуда ты знаешь… откуда знаешь, что мы умрем?

– Потому что я почти двадцать лет лекарка в клане Сломанного Клыка и видела много войн и войнушек между кочевниками. И знаю, что ни отвага, ни стена боевых фургонов, ни самые безумные налеты колесниц не выстоят против такой силы, какая здесь встанет.

– Ты хочешь, чтобы мы проиграли, верно? Я права?

В светлых глазах женщины поселилась печаль:

– Думаешь, что я этого хочу? Что об этом я молюсь Ласковой Госпоже? Двадцать лет я целительница в клане Сломанного Клыка, я видела, как большинство Волков превращаются из детей во взрослых, как быстро, порой за один день, они меняются, потому что такова жизнь в этой стране. Я зашивала их раны, принимала их детей и плакала на их похоронах. Они сделались моей семьей. А теперь… теперь Отец Войны пошлет сахрендеев под мечи и топоры Фургонщиков, чтобы они завалили тех собственными телами, прежде чем он бросит в бой племена истинных се-кохландийцев. Поверь, я бы предпочла, чтобы вы не возвращались. Никогда. Но, раз уж вы вернулись, не проси мне желать вам успеха. Потому что успех верданно – это смерть моей семьи. И неуспех – тоже.

Под этим взглядом все обвинения встали Кей’ле поперек горла.

– Тогда зачем ты меня обихаживаешь?

– А что другое может сделать человек при виде изувеченного ребенка?

Девочка широко улыбнулась, понимая, насколько горька и цинична эта улыбка.

– Когда я лежала на земле, а они меня били, люди вокруг кричали и смеялись.

– Я говорила не о людях, но о человеке. Люди – это твари с каменным сердцем и со ста пастями, алчущими крови. Сядь уже, ладно? Не так ты представляла себе войну, верно?

Кей’ла упала на постель и завернулась в плед:

– Нет. Не так. В лагерях… – Она заколебалась, стараясь отыскать нужные слова. – По дороге на север… все рассказывали о войне… Говорили о том, как наши колесницы разгонят кочевников, как при одном виде их развернут они лошадей и сбегут, вопя от страха. Говорили, что… что это уже не будет резня безоружных караванов, как во времена Кровавого Марша, и не битва с каждым племенем отдельно. Что теперь уже нет племен – есть только верданно. Что мы сильны… что… – Внезапно голос отказался ей служить, глаза защипало, а где-то в груди поднялась волна безграничной печали. – Мои братья… говорили… похвалялись, что подарят мне десять трофейных… коней! А теперь я даже не знаю, живы ли они-и-и-и!..

Она расплакалась. Что ж, то, к чему ее не сумели вынудить ни похититель, ни банда подростков с палками, ни пробуждающий ужас «избавитель», – удалось этой светловолосой лекарке. Может, потому, что те хотели увидеть ее страх, а даже маленький трус обладает достаточной гордостью, чтобы не дать удовлетворение врагам, а Тсаэран не хотела ничего, кроме того как поговорить на родном языке.

– Тихо, – обняла ее и прижала к себе женщина. – Все хорошо. Это не твоя вина, не должны они были брать тебя на войну. Но поплачь, если хочешь. Слезы – это дождь, который вымывает засохшую кровь из наших ран. Плачь.

Меекханка прижимала ее, ласково укачивая и напевая себе под нос спокойную мелодию.

Прошло немного времени, пока Кей’ла не успокоилась. Красная полоса на стене исчезла, в шатре сделалось темно.

– Все? Уже лучше?

Стало лучше. Настолько, что, когда Кей’ла отозвалась, голос ее не дрожал:

– Прошу прощения.

– Не за что. Я и сама порой плачу, когда бессилие прижмет. Это помогает.

– Мы… не плачем при чужаках.

– Ну это-то я знаю. Сахрендеи тоже не плачут публично. И почему вы это так не любите?

– Что?

– Я видела выражение твоего лица, когда ты разговаривала с аменрай . Выглядело это так, словно ты не понимаешь, убегать тебе или броситься ему в глотку. А я слышала, что ты умеешь кусаться, – блеснула она зубами. – В лагере уже рассказывают о девочке, которая перекусила сухожилие одному из тех козьих говняшек.