Рус Агишев - Зеленый фронт (СИ)

От шара отошли еще несколько прутьев и стало заметно, что внутри что-то лежало.

— … Это была такая ярость, — голос уже не звучал, он шипел. — Просто настоящее безумие, которое я с трудом сдерживал в себе…

Голованко подковырнул пальцами еще один пруток, и, наконец, шар распался, выпустив на столешницу ком земли.

— Ладно, хватит, — казалось, Лес встрепенулся. — Я слышал о чем вы тут говорили. У меня есть кое-что получше! Это будут такие поминки… Разломи ком. Здесь с землей перемешаны семена. Вон они! Их нужно лишь добавить в еду, и все!

Солнце медленно, словно нехотя, поднималось над деревьями небольшого леса. Ощутимо подмораживала. Толстой коркой стянуло грязные лужи в окопе.

— Хорошо, все-таки в природе устроено, — бормотал себе под нос пожилой боец, скручивая папироску толстыми пальцами. — Вот грязь была непросветная. Хоть топор на шею вешай и иди топиться, ни почем по этим дорогам не пройти. А тут снежком припорошило да морозцем ударило и все… Амба! — от избытка чувств он даже слегка притопнул по ледяной корке. — Знамо дело природа..

Потом его мысли плавно перешли на давно минувшие дела его молодости. Яко Сидорович, солдат со стажем, смотрел куда-то в поле остекленевшим взглядом. Сейчас он видел ни припорошенное снегом поле, ни верхушки застывших деревьев… Его мысли были далеко-далеко — там, где он был еще молод и полно радостных надежд и устремлений.

— Хм, — крякнул он, опершись на край окопа. — Вот так…

В мыслях он уже далеко на Востоке. Стоит, согнувшись буквально в три погибели, и даже не помышляет взглянуть поверх окопа. Тогда перед лицом сотен узкоглазых невысоких солдатиков, которые с упорством обреченных раз за разом штурмовали их укрепления, он чувствовал, как сердце бешено стучало в его груди, отдаваясь в груди. Яков, Яшка, Рыжий, как его тогда только не звали, судорожно держал в рукав винтовку с примкнутым штыком и со страхом выглядывал из-за бруствера… Прошла минута, длинной в вечность, и он уже, с безумным криком, выпрыгивает из окопа и спотыкаясь несется вниз, чтобы воткнуть трехгранное острие в теплую плоть врага.

Со стороны он был статуей, лишь внешне похожей на человека. В шинели, ушастой жесткой шапке со сверкающей звездой, Яков закаменел.

…Вот он снимает потрепанную шинель и бросает ее на стул, чтобы, как ему казалось, больше никогда ее снова не одевать. Ломанной кучей плотное сукно сваливается на дерево и застывает на нем. Но, промелькнула еще минута… и Яков, небритый, с зверскими усталыми глазами, обреченно смотрит на желтоватую волну газа, волной накатывающейся на его окоп. Словно в замедленном кинофильме он ясно различал, как смертоносная граница медленно движется к нему. Метр за метром она вышагивала вперед… Раз! Он дико кричит! Его скрюченные пальцы сдирают противогаз и начинают тереть пышущие болью глаза. Он кричит… А-а-а-а-а-а! Рот кривится, зубы кусают в кровь губы от нестерпимой боли…

— Уф! — фыркнул пришедший в себя наблюдатель. — Черт побрал бы это все!

Вновь вспыхнула старая цигарка, своим крошечным огоньком разгоняя усталость и опять погружая бойца в беспокойную дрему… Одна война сменилась другой! Рука, еще недавно державшая винтовку, так же крепко ухватила саблю… С перевязанной окровавленными бинтами головой Яков стоял на огромной пузатой бочке и кидал в толпу разномастно одетых крестьян яростные слова… Он вещал о правде забитого всеми человека, о справедливости для каждого. Его глаза горели яростным ничем неутоленным огнем, который казалось рвался наружу…

Рука в так мыслям сильнее и сильнее сжимала отполированный приклад, а на лице мышцы рвали судороги.

…Его скидывают на землю здоровенные волосатые руки и обутые в добротные кожаные сапоги ноги начинают его месить. Тело словно детская кукла метается по пыльной земле. Под радостный гогот мужиков, угрожающие крики баб, Якова тащили к сараю, вокруг которого уже давно были навалены кучи хвороста…

— О! — шапка чуть не слетала с его головы от мощного взрыва. — Атака, — выплюнув изо рта грязный снег, прошептал он.

Его глаза обшаривали те жалкие пол километра, которые отделяли две земляные нитки укреплений, но поле было пустым.

— Шальной что-ли? — облизнул пересохшие губы солдат. — Чего это они зашевелились? — вновь раздался взрыв, но в этот раз снаряд попал где-то в стороне.

Почти на против него на той стороне что-то происходило. К взрывам снарядам присоединились хлопки карабинов, через секунду к ним подключился басовитый рев пулемета.

— Не уж-то кто из наших прорывается…, — достаточно громко пробормотал он, прикладывая ко лбу ладонь. — Давай, давай братки, вы уж постарайтесь… Немного здесь, а мы уж поможем огоньком.

Вдруг позади него раздался шорох и следом прозвучал хорошо знакомый голос политрука:

— Что же вы такое говорите боец Ковальчук? Какие на той стороне могут быть наши, советские люди?! Разве вы не ознакомились с приказов Верховного главнокомандующего товарища Сталина о том, что все сдавшиеся в плен являются предателями? Странно, очень странно, боец Ковальчук слышать такое именно от вас. Вы, прошедший Гражданскую войну, воевавший с белофиннами, мне всегда казались политически грамотным и сознательным бойцом и тут такое…

Канонада тем временем не только ни утихала, а даже наоборот зазвучала с новой силой. Винтовочные выстрелы временами сливались в непрерывную трель, которая практически не смолкала.

— Что там такое твориться братва? — откуда-то со стороны артиллеристов появился здоровенный матрос, с расстегнутой не смотря на мороз тужуркой и сверкающей оттуда тельняшкой. — Что за кипеж? Немчура совсем охренела? Полундра, братцы! — заорал он неожиданно, напугав кучковавшихся около наблюдательно пункта бойцов. — Ползет кто-то! Вон! Да бошку свою поверни на пол кабельтова влево! Во! Тащит… Раненный кажись! Помочь треба, братки! Держи амуницию, — винтовка влетела в руки Якова, а следом за ней порхнула шинель и небольшой вещмешок.

Морячок, а это бы несомненно он, остался в черном бушлате, из под которого рвалась его неизменная тельняшка. Оскалившись во всю ширь своими металлическими зубами, он засунул за пояс пару немецких колотушек и змеей юркнул наверх.

Прошло времени всего ничего, а из-за бруствера уже послышался его голос.

— Эй, сухопутные, принимай гостей! — с высокого бруствера мягко спустился коренастый мужчина и сразу же приготовился принимать второго.

Раненного они с моряком спустили уже вдвоем. Укутанный в плащ-палатку, тот молча скрипел зубами и время от времени стонал.

Едва все присели вниз окопа, чтобы, как выразился Яков немца зазря не беспокоить, как политрук вновь заявил о себе. Невысокий, чернявый с вечно слезящимися глазами, он строгим голосом спросил: