Рус Агишев - Зеленый фронт (СИ)

— Командир, мы лишились правого двигателя! — побледневший второй пилот проводил глазами отлетавшие от одного из двигателей куски металла. — Надо избавляться от груза и поворачивать, — полковник сидел, вцепившись в руль, и ничего вокруг не замечал. — Сэр, мы не дотянем! Наша малышка не выдержит эти чертовы 9 девять тысяч фунтов, сэр… Сэр, вы меня слышите?

В-29-ый взбрыкнул в очередной раз и машина рухнула вниз — на землю, где на десятки километров не было ни городов ни поселков, а только густой и труднопроходимый лес… В кабине все смешалось — вопли обезумевшего капитана, летавшие куски пробитой обшивки, капли стекавшей крови радиста. Оставшиеся двигатели дико ревели, не справляясь с нагрузкой.

— Стоять! — второй пилот, отталкивая сидевшего рядом полковника, пытался дотянуться до рычага сброса основного груза. — Р-р-р! — из его горло вырвалось подобие рычания, локоть капитана со всей силы саданул его в грудину. — Не трогай…, — его голос перешел на сип.

Вывернувшись неимоверным узлом, второй пилот все-таки успел ударить по рычагу в тот момент, когда разваливающийся на части самолет начал сваливаться в неконтролируемое падение. Продублированная система сброса, не смотря на все повреждения машины, сработала штатно — захваты с легким клацаньем освободили огромную сигару. Едва смертоносный груз покинул самолет, как его сильно подбросило вверх, словно своей ладонью великан чуть подтолкнул погибающий бомбардировщик вверх, в небо. Нос многотонного гиганта взметнулся вверх, двигатели взревели с новой силой. Казалось, освободившаяся машина, вновь обрела свою стремительную мощь.

— Боже мой, боже мой…, — шептал второй пилот, не веря в спасение. — Боже мой…, — он из всех сил тянул штурвал на себя, продолжая как мантру поминать бога. — Боже мой…

От толчка, бросившегося бомбардировщик в вышину, развороченное тело радиста сорвало с места и забросило в хвост самолета. Сорванные с головы наушники, растянувшись на толстом проводе, болтались в воздухе. А в их головках летел практически не слышный голос:

— Я …. горю, горю! Я, Красный! Я, Красный! Самолет подбит, самолет подбит!

Огромный, на сотни километров вокруг, лес страдал от мучительной боли. Когда-то покрывавшая его зеленая с золотистыми переливами кожа сползала на землю клоками. От блестевшей на солнце капельками росы листвы ничего не осталось. Почти вся она, коричневая, черная, сморщенная и перекрученная в замысловатые спирали лежала на земле, едва прикрывая страшные язвы пожарищ.

Он, словно живой человек, еле слышно стонал, когда боль становилась нестерпимой. Тогда в могильной тишине, которую казалось навсегда покинули птицы и звери, начинали с гулким хрустом лопаться стволы деревьев. Они резко выстреливали в стороны острыми древесными осколками, обнажая свое нутро. Сколы древесных исполинов были совершенно безжизненными — трухлявая сердцевина без единого намека на влагу, ломкая словно стекло кора…

Лес сопротивлялся из последних сил. Он хотел жить… И каждой своей обгоревшей веткой, словно обожженной рукой, он изо всех сил цеплялся за Жизнь.

«… Андрей с трудом открыл глаза. Через хлипкую преграду — сеточку ресниц — в его глаза ударил нестерпимый свет. Он застонал и рукой попытался закрыться от света.

— Больной, не шевелитесь! — вскрикнул негодующий женский голос и одновременно кто-то твердо взял его за руку и опустил ее на кровать. — Вам нельзя шевелиться! Вы меня слышите?! — на глаза легла слегка влажная повязка и его глаза накрыла долгожданная темнота. — Больной?

— Что со мной? — он с трудом пошевелил губами и ужаснулся, когда услышал свой скрипучий голос. — Сестра?

— В больнице ты, касатик, в больнице, — в голосе отчетливо слышались жалеющие нотки. — Лежи — лежи! Нельзя тебе еще двигаться, — рядом скрипнул стул, по-видимому, медсестра села рядом с ним. — Лежи… Вот.

— Что со мной случилось? — Андрей никак не мог понять как он здесь оказался. — Вы меня слышите? Сестра? Что со мной?

Его волосы нежно взъерошила теплая ладонь. Потом она же поправила сползающую с лица повязку.

— Не помнишь что-ли? — с удивлением пробормотала она и сразу же опомнилась. — Чай, уж дней пять как с пожара тебя привезли. Клуб в поселке ночью загорелся, а часть ваша-то ближе всех оказалась, — дерево снова скрипнуло и сестра прошла на другу сторону комнаты. — Обожгло тебя…

Он непроизвольно потянулся правой рукой к лицу.

— Ну, осади-ка! — недовольно произнесла женщина, возвращая забинтованную руку обратно. — Все с твоим лицом нормально будет! Не бойся, без девок не останешься! А остальное заживет…».

Лес застонал… Боль становилась все сильнее сильнее. Едкой черной гнилью пожарища она медленно разъедала деревья, оставляя от них тоскливо стоящие тонкие палки. В самой гуще леса, дальше всего от дорог и вросших в земле избенок, таких палок были сотни. Матово черные, гладкие, без единого сучка, они стояли посреди сухой, растрескавшейся земли. Если у самой земли, они еще были похожи на обычные деревья слегка морщинистой корой и бородавчатыми наростами, то на верху совершенно ровные и тонкие словно спички вершины.

Земля под мертвыми, стоящими истуканами, деревьями напоминала безжизненную пустыню. Кругом, на истлевших ветках, полусгоревших листочках и смятых внутрь пнях, лежала темно-красная пыль. В лучах заходящего солнца он становилась багровой, а отсветы от чернильных стволов деревьев окончательно придавали ей зловещий и многообещающий цвет крови. По почве в разные стороны змеевились глубокие трещины, в которых мог бы легко утонуть человек. Казалось, кто-то неведомый страшный в один момент высосал из земли все ее жизненные соки, оставив лишь спрессованную до каменного состояния почву.

Ему было очень больно…

В очередной раз, едва не свалившись в полусон, полубред, Андрей услышал, как в палату кто-то входит, по-хозяйски шаркая туфлями, напевая что-то из репертуара Орловой.

— Доктор, доктор, это вы? — не выдержал Андрей, поворачивая лицо в сторону вошедшего. — Мне очень больно… Сделайте что-нибудь.

— Что-нибудь, что-нибудь…, — передразнил его голос пожилого мужчины. — Что-нибудь… Аристарх Петрович, что-нибудь, делать не может! — наставительно произнес он. — Все что я делаю, я делаю хорошо! — после этой наставительной фразы он замолчал на несколько минут, в течение которых осторожно его руки и лицо. — А, что же вы, батенька, себя так не бережете?! Я, конечно, понимаю… молодость горячит кровь, желание совершить геройство… Ну, зачем вы сломя голову бросились в огонь? Что не могли чем-то укрыться? — во время это речи врач чем-то противно пахнущим смазал его лицо. — У вас ведь, батенька, гангрена начиналась! Чуть ногу вашу не оттяпали! Понимаете?