Рус Агишев - Зеленый фронт (СИ)

— Товарищ Сталин, товарищ Сталин…, — массивной ручкой дверь ударилась по стене и невысокий лысый человек оказался в кабинете. — Что случилось?

Следом ворвался высокий майор с озверелым выражением лица и сделал то, что сделал бы любой на его месте. Позднее, оправдываясь, он напирал на полную однозначность ситуации… «Проверял караулы. Вдруг крик! Я бежать по коридору… А дверь открыта настежь, в приемной пусто! Я в кабинет! — все кусочки картины навсегда отпечатались в его голове. — Там четверо, — он точно помнил положение каждой фигуры, в тот момент словно застывшей на месте. — Трое мне были знакомы, последний нет… Я сразу же отметил его странную позу — вполоборота к двери, рука с засученным рукавом вытянута в сторону товарища Сталина. Что мне было делать?».

…Пистолет сделал три выстрела и он вряд ли бы на этом остановился, но повелительный окрик остановил майора.

— Отставить! Прекратить стрельбу!

— Врача! Позвать врача!

Секретарь, толком ни в чем не разобравшись, исчез за дверью. Судя по звукам, которые оттуда доносились, к майору прибыло весьма существенное подкрепление и оно теперь настойчиво интересовалось, что собственно случилось.

— Лаврентий, я смотрю, твой орел просто снайпер, — хозяин кабинета подошел к упавшему гостю и, присев на карточки, с удивлением что-то рассматривал. — Вот именно это я имел ввиду…

Тот тоже склонился над раненным.

— Что за…? — начал было Берия, но сразу же замолчал. — Майор, освободить кабинет! И где этот врач?

Лежавший на полу человек открыл глаза. Его обнаженная рука осторожно коснулась окровавленной гимнастерки.

— Вот это я и хотел показать, товарищ Сталин, — прошептал он, пытаясь расстегнуть одежду. — Не могу… Расстегните! Видите. Это все его подарок.

На его груди сквозь застывавшие потеки крови красовались входные отверстия от пуль, которые на глазах наполнялись какой-то беловатой пеной. Вдруг его словно скрутило! Лицо побагровело, скрюченные пальцы начали царапать паркет.

— Держи его! — оба первых лица государства вцепились в извивающиеся руки. — Уходит! Крепче!

Наконец, судороги прекратились… А с потной груди скатились на пол несколько смятых пуль.

Село Малые Хлебцы. Бывшее Полеское воеводство. Дом старосты.

Седой как лунь мужик молча сидел за столом и смотрел прямо перед собой. Возле него стоял невысокий глиняный кувшин и надкусанный кусок хлеба.

— Прокляты мы все…, — шептали искусанный в кровь губы. — Не хотели жить по правде, значит-ца будем жить по волчьим законам.

Вдруг что-то влажное коснулось его ладони, через секунду это случилось вновь. К его удивлению это были слезы — крупные капли падали на кожу, неприятно холодя ее.

Степан, бывший сельский староста, больше не мог сдерживать слез. Его голова словно ватная упала на руки и он зарыдал.

— За что же ты так нас наказываешь? — сквозь рыдания с трудом вырывались слова. — Чем мы провинились перед тобой? … Чем? Ну ладно, мы, мужики да бабы прогневили тебя! Пусть, и поделом нам! Но детки малые-то в чем виноваты? Их вина в чем? Что хлеба кусок со стола лишний взяли? Или подрались вечор? — Последние слова он бросал в красный угол избы, где располагалось несколько икон, в умело украшенных окладах. — Или вот они, детки, и есть самые главные грешники?! Да?!

Вместо ответа его плечи кто-то обнял и прислонившись зашептал:

— Степанушка, родненький, не надо… Не говори так! Это наше испытание и не нам, грешным, познать божий промысел… Молчи, Степанушка, молчи лучше!

— Что? — женские слова жалили его прямо в душу. — Ты что такое говоришь! — разжав обнявшие его руки, он повернул лицо; мокрые дорожки слез, красные от бессонницы глаза да перекошенный рот превратили его лицо в настоящий оскал. — Какой к лешему промысел божий?! Это в вот в этом промысел божий? Или может мы сами должны были им наших деток отдать? Ты, что капустная головенка, такое говоришь? … Танька наша, она може грешник несусветный…

Женщина оторопела хлопала ресницами, видя надвигавшуюся на мужа грозу.

— Степанушка, не надо. Не надо! — мелкими шажками она отходила к печке, словно именно она сможет защитить ее от разгневанного мужа. — Ты что Степанушка? — вдруг, вставший мужик с хрустом разорвал ворот рубахи. — Что… что делаешь?

Смотря мимо нее, куда-то прямо в угол, он стянул с шеи толстый замасленный шнурок и бросил его прямо на пол. В полной тишине, почти не прерываемой с шумно вздыхавшей женщиной, небольшой кусок потемневшего от долгого соприкосновения с кожей металла с глухим стуком ударился о пол.

— Вот, что я решил! — вновь заговорил он и в этом глухом голосе не было больше жуткого отчаяния и растерянности; звучала лишь страшная тоска и решимость. — Нет больше моих сил…, — почерневшие, покрытые заусенцами, пальцы с силой раздирали грудь. — Горит у меня все вот здесь, в самой серёдке! Не верю я больше… Нет никакого божьего промысла! — с каждым чеканным словом лицо плечи его жены все больше опускались вниз, словно на них давил неимоверный груз. — Нет в этом ни чего божественного! Есть лишь грязь и злоба людская, матка курва! Нет… это не бог! Вот они, родимые, …, — он вытянул куда-то в сторону здоровые словно лопаты ладони и яростно затряс ими. — Вот кто, ими, все зло то и творим! Бог?! Ха-ха-ха! — горький смех добавил еще малую толику в это безумие. — Бог?! Сами творим, а потом … ха-ха-ха … поклоны в церкву творить…

— Степан, — в спину ему, словно выстрел раздался чей-то хриплый голос. — Слышали мы тут, что ты гутарил…

У входной двери, занавешенной пестрой тканью, стояло несколько мужчин, комкавших в руках картузы.

— Гости дорогие явились, — повернулся хозяин к выходу, даже не пытаясь стереть слезу с лица. — Что надо? — заданный вопрос сразу же объяснил его позицию. — Чего явились?

Вошедшие молча смотрели на него, продолжая сминать шапки словно именно они были источником всего мирового зла. В тот момент, когда пауза начала затягиваться случилось странное… Один из гостей, щуплый с проседью в бороде дядька, расстегнул ворот домотканой рубахи и, под пристальным взглядом второго, вытащил золотой крестик. В свете керосиновой лампы тот тускло блеснул, показывая результат удивительного искусства ювелира.

— Значит-ца, знавал я тебе Степка еще мальцом и уже тогда ты больно рассудительным был не по годам, — хмуро заговорил тот держа крестик в руке. — Правильно ты готаришь. Все верно! Нет никакой вины на малых робятах! Все творится от злобы нашей… С тобой я Степан, — он с вызовом посмотрел на пришедшего вместе с ним и бросил крестик в «красный угол» избы.

Лоб первого прорезали глубокие морщины, придававшие ему вид библейского старца.