Александр Зорич - Стальные грозы

И еще одно: помнишь тот первый год, когда мы вместе жили в общежитии и у тебя пропал кубок победителя всеармейских соревнований по бадминтону? Ну, такой, фарфоровый, похожий на тюльпан, расписанный под гжель? Юлик, знай: он не пропал, это я его разбил. Но только постеснялся тебе тогда сказать. Не знаю почему. Вот такое детское признание…»

Письмо Юлику Найденко было шестым по счету.

Первым в растовском эпистолярном списке шла, конечно, Нина.

И над «ее» посланием Растов корпел особенно старательно. Он даже постанывал тихонько. Поскуливал. От перенапряжения.

Возможно, поэтому письмо Нине и вышло совсем коротким – на страницу.

Растов водил карандашом, взволнованно дыша, как на дистанции… Он старался, чтобы формулировки письма были одновременно и запоминающимися, и исполненными хмельного нектара любви, и вместе с тем начисто лишенными столь ненавидимого им позерства.

Хотелось, чтобы в письме любимой не было ничего, что можно заменить емким «и тэ дэ». Чтобы каждая строка – шедеврик лаконизма, а-ля спартанцы из школьного Плутарха…

Такая обязывающая задача под силу не всякому профессиональному литератору, а уж для майора танковых войск – это мука мученическая… На то, чтобы отчеканить фразу: «Когда я полюбил тебя, Нинок, я осознал, что никогда и никого не любил допрежь, но лишь называл те бледные тени настоящего чувства его именем», – у Растова ушло полчаса.

А на фразу: «…я клянусь тебе всем, что есть у меня святого, что вернусь к тебе из этого плена – вернусь обязательно! – что мы поженимся, у нас будут двое детей и большой дом, со смешными толстыми собаками, кошкой породы сноу-шу и фруктовой оранжереей…» – у майора ушел целый час.

Письмо родителям, напротив, вышло пухлым и легковесным. Оно далось Растову почти без усилий – он закончил его за полчаса!

Что неудивительно, ведь в классическом эпистолярном жанре «на деревню матушке» рано покинувший отчий дом Растов тренировался без малого полтора десятка лет…

А может, все дело было в том, что Константин не боялся показаться родителям каким-то «не таким», «недостаточно таким» или «недотаким», что у него постоянно случалось в отношениях с Ниной. (Этот страх оказаться «недостаточно идеальным» рос прямо пропорционально расстоянию: когда Нина была рядом, ему было легко и нестрашно. Но стоило только им разойтись, разъехаться, разлететься, как сразу начиналось…)

В письме родителям Растов подробно рассказал, как именно вышло, что плен и что никто не виноват персонально, просто стечение обстоятельств.

Растов даже не забыл описать, какой липкой была та мембрана, что обездвижила его в брюхе шагающего танка «Три квадрата». Как бесновалась плазма, как стонала броня гибнущего «Динго»…

Не проигнорировал Растов и тему «питания» – по прежним временам он помнил, что этот вопрос для Марии Ивановны один из наиважнейших. Ей главное, чтобы сын «не голодал». А все остальное «можно как-то исправить»…

В общем, тайский паек был срисован майором детальнейше, да еще и самым нелепым образом приукрашен («А еще у меня тут ананасовый сок и желе из физалиса».).

Под конец письма Растов, вмиг свернув рассказ о надоевших пайках, сообщил, что собирается жениться на Нине Белкиной («помнишь ее?») и что намерен сделать это максимум спустя месяц после скорого возвращения из плена.

Что же, это было достаточно странное сообщение (даже на фоне странности самих писем).

Растов понимал: если он погибнет или же полностью утратит память вследствие ментоскопирования, то жениться на Нине у него, скорее всего, не получится.

А если он каким-то чудом выпутается из чоругских тенет и достигнет далекого дома, то едва ли произойдет так, что это письмо на разлинованных фельдшерских страницах достигнет его родителей раньше, чем любимый сынок со впалыми щеками страдальца…

И вообще, сдвинутые на «духовности» (которую они понимали очень по-своему!) чоруги явно запланировали написание писем как чисто психотерапевтическую меру, а вовсе не как способ сообщить близким ментоскопируемого нечто важное!

Все это Растов осознавал.

Но все же писал – и про то, что уверен, что будет с Ниной счастлив (раньше он не то чтобы именно скрывал, скорее уж не торопился открывать тайну их отношений, опасаясь то ли материнских упреков вроде «как ты можешь, а если Кеша все-таки вернется?!» или «не стыдно тебе перед Кешенькой!», то ли просто из врожденной скрытности?). И про то, что свадьба неизбежна, как рассвет в триллере с живыми мертвецами.

«На свадьбу подарите нам кожаный диван… Диван в хозяйстве всегда нужен».

Затем Растов написал письмо своему армейскому другу, некогда упертому староверу и забияке, ныне же молодому писателю с выбеленной под седину прядью в густом чубе Мирославу Дедову. Тому самому Дедову, который обманом и посулами заманил молодого фехтовальщика Растова, своего закадычного товарища по срочке, на тренерскую работу за Полярный круг…

Растову вдруг вспомнилось – а глубоководная тишина чоругского корабля действовала на него как сильный психоделик, поднимая, словно доисторический ил со дна озера, давние события и тотчас старательно анимируя их, – как Дедов, с которым судьба свела его в июле, уже после победы, в веселом подпитии читал ему вслух свою новую повесть. На эту повесть Мирослав возлагал большие надежды. Она называлась «Ночь в Палеонтологическом музее» (название Растов заклеймил «казенным»).

Главная героиня повести – красивая женщина тридцати девяти лет по имени Лидия, экскурсовод Палеонтологического музея им. Ефремова в одном из сибирских пятимиллионников, а в свободное время мастер хатха-йоги, – влюбляется в экспонат музея, молодого диплодока Борю, которого она каждый раз волнительно прозревает во плоти, глядя на его каменные останки. Ночью Лидии снится их с Борей страстный роман с исполненными кинестетических находок эротическими сценами…

В это же время за Лидией начинает ухаживать немолодой испорченный бизнесмен, речистый Герман Карлович. Образуется любовный треугольник, одна из вершин которого расположена в пространстве воображаемого. Однако на остроте коллизий это нисколько не сказывается…

В тех отрывках, что Мирослав (теперь он подписывался псевдонимом Юрий Южный) зачитывал Растову, чувственная Лидия интеллигентно вожделела к диплодоку Боре (такому длинношеему и холоднокожему, гладкому и могучему!), скучая на скуловоротной планерке, пока шеф Лидии по имени Максим Максимыч, шаловливый маразматик в неопределенных летах, переходил от малоудачных клоунад к вялым экзекуциям провинившихся сотрудников и обратно…

Жанр написанного Дедов-Южный определял как «телесный турбосюрреализм» и утверждал, что в конце Лидия должна поменять фамилию на Зауроподова (по названию группы, к которой принадлежал диплодок) и снести яйцо.