Клэр Норт - Пятнадцать жизней Гарри Огаста

А потом отец вдруг мне ответил.

Я выкрал письмо с серебряного блюда, стоявшего поблизости от двери, и побежал в лес, чтобы прочесть его. Почему-то у меня вызвало приступ ярости то, что почерк отца оказался похожим на мой. Когда я приступил к чтению, мой гнев понемногу утих.

Дорогой рядовой Брукс!

Я получил и с большим интересом прочел Ваши письма. Я горжусь мужеством и стойкостью, с которыми Вы вынесли выпавшие на Вашу долю испытания, и благодарен Вам за то, что Вы решились правдиво рассказать о них старшим по званию. Знайте, что я не чувствую по отношению к Вам никакой враждебности в связи с тем, что Вы могли выдать врагу какие-то секреты, потому что мало кому доводилось страдать так, как Вам. Вы проявили настоящий героизм. Я восхищаюсь Вами, сэр, и отдаю Вам честь.

Мы с Вами видели такое, чему нет названия. Мы с Вами, Вы и я, научились говорить на языке насилия и кровопролития. Когда звучит этот язык, слова не проникают в сознание, музыка не достигает ушей, улыбки незнакомцев кажутся фальшивыми. На войне мы можем разговаривать друг с другом только тогда, когда лежим в грязи, под вражеским огнем, а вокруг нас слышны крики раненых и умирающих. Мы с Вами разные люди, но наша любовь к нашим матерям и женам требует, чтобы мы защитили их от того, что довелось увидеть нам. Мы – члены братства, знающего секрет, говорить о котором мы не вправе. Мы оба сломлены, морально опустошены и одиноки. Мы живем только ради тех, кого любим, как раскрашенные куклы в театральной постановке, имя которой – жизнь. Те, кого мы любим, – вот в чем смысл нашего существования. В них наша надежда. Я верю, что Вы найдете того, кто придаст Вашей жизни смысл и подарит Вам надежду.

Прочитав письмо, я сжег его и разбросал пепел между деревьями. Больше рядовой Брукс не писал моему отцу никогда.

Война и бомбежки особым образом влияют на устройство жизни в городе и на саму эту жизнь. Первое их последствие – чисто бытовое. Оно сразу бросается в глаза. Нельзя не заметить перегороженные завалами улицы, закрытые магазины и мастерские, переполненные больницы, измученных пожарных, ретивых, проявляющих необычную подозрительность полицейских и нехватку даже обычного хлеба. Стояние в очередях превращается в утомительную, но привычную повседневность, и если вы не человек в униформе, рано или поздно вы окажетесь в одной из них – например, чтобы получить положенную вам раз в неделю порцию мяса, которую вы съедите медленно, смакуя каждый кусочек, чувствуя на себе осуждающие взгляды якобы никого не осуждающих женщин. Второе – это сначала незаметное, но затем все более и более явное подавленное состояние души у живущих в городе людей. Оно начинается с малого – например, с брошенного в сторону взгляда, когда вам случайно попадаются на глаза только что разрушенные дома на одной из улиц и те их обитатели, кому удалось выжить после авианалета. Эти люди, чьи близкие погибли накануне ночью, сидят на том, что осталось от их кроватей, или на бордюре, ничего не видя и не слыша, ко всему безучастные. Впрочем, для того, чтобы страх и подавленность прокрались к вам в душу, необязательно увидеть чудом оставшихся в живых – иногда достаточно детской ночной рубашки, висящей на остатках дымовой трубы. Или матери, которая, бродя по развалинам, ищет и не может найти свою дочь. Или лиц эвакуируемых, прижатых к окнам вагонов проходящего мимо поезда. При виде подобных вещей душа человека медленно умирает.

А затем наступает момент шока. Это происходит, когда погибает ваш сосед, который отправился починить велосипед и оказался в неудачном месте в неудачное время. Или когда после бомбежки пожар уничтожает ваше место работы, и вы, стоя на улице, не понимаете, куда вам теперь идти и что делать. После войны я слышал много рассказов про военное время – про то, как люди не падали духом, как пели в туннелях метро во время бомбежек… Однако те, кто рассказывал подобные истории, не говорили о том, что людям просто ничего другого не оставалось. Что, впрочем, нисколько не умаляло заслуг тех, кто сумел все это пережить.

Было что-то странное, неестественное в том, что 1 июля 1940 года выдался такой погожий день. Солнце заливало все вокруг, в ярко-голубом небе не видно было ни облачка, веял легкий ветерок, не давая сгуститься зною. Однако люди, спешащие по своим делам и торопливо пересекавшие открытое пространство площади, поглядывая вверх, ругались себе под нос, призывая дождь и туман. Я сидел на скамейке с северной стороны площади, рядом со ступеньками, ведущими вниз, к фонтану, и ждал. Было еще слишком рано – я пришел почти за час до назначенных двух пополудни, чтобы осмотреться и понять, не грозит ли мне какая-нибудь опасность. Дело в том, что я был дезертиром. Меня призвали в армию в 1939 году, и я, помня о том, что у меня назначена встреча с Вирджинией, к стыду Патрика и, вероятно, моего отца, сбежал из части. Как и многие подобные мне, в моей четвертой жизни я позаботился о том, чтобы зафиксировать пару полезных для меня событий, в том числе запомнить, кто именно одержал победу в некоторых заездах на скачках и в кое-каких других спортивных соревнованиях, на результаты которых делались ставки. Нельзя сказать, что благодаря этой информации, которую я почерпнул из спортивного альманаха 1957 года, мне удалось чудовищно и незаконно разбогатеть. Однако она позволила мне заложить основы комфортного в материальном смысле существования, что исключительно важно для человека, претендующего на хорошую и стабильную работу.

Говорить я стал подчеркнуто правильно, примерно так, как говорил Фирсон, сразу же давая почувствовать собеседникам, в том числе потенциальным работодателям, свой высокий социальный статус. Вообще же мое произношение из-за многочисленных путешествий и изучения иностранных языков стало легко и быстро меняться в зависимости от обстоятельств. Так, с Патриком я говорил как уроженец севера страны, с бакалейщиком общался на кокни, а с коллегами разговаривал как человек, мечтающий работать на Би-би-си.

Вирджиния, как оказалось, не обращала на подобные вещи никакого внимания.

– Привет, мой мальчик! – воскликнула она, и я сразу же узнал ее, хотя с того момента, когда в предыдущей жизни она сунула мне в руку небольшой перочинный ножик в доме, расположенном где-то на севере Англии, прошло двадцать два года. Разумеется, она выглядела значительно моложе, чем тогда – на вид ей было лет сорок. Тем не менее она и на этот раз была одета так, словно собралась на какую-нибудь джазовую вечеринку.

При виде ее я довольно неуклюже поднялся со скамьи. Вирджиния, однако, сразу же развеяла возникшее у меня ощущение некоторой неловкости, обняв меня за плечи и смачно чмокнув в щеку, что стало привычной формальностью в обществе гораздо позже.