Клэр Норт - Пятнадцать жизней Гарри Огаста

Мне прежде еще никогда не приходилось хладнокровно убивать.

Сидя в квартире Ричарда Лисла зимней ночью 1948 года в ожидании прихода хозяина и прислушиваясь к тому, как похрустывает намерзающий на оконных стеклах иней, я нисколько не сомневался, что в нужный момент смогу нажать на спусковой крючок. Меня беспокоило другое: то, насколько твердо я был уверен в правильности своего решения. Не стану ли я, следуя этим путем, настоящим социопатом? Я снова и снова спрашивал себя, как мне следует себя вести в сложившейся ситуации. Должен ли я плакать, кусать губы, испытывать сильное нервное напряжение? Ничего подобного не было и в помине. Я надеялся, что, быть может, мое тело каким-то образом выразит свое отрицательное отношение к тому, что я собирался сделать, подав мне какие-то сигналы в виде психосоматических расстройств, – но и тело молчало. В течение нескольких часов, сидя в темноте и тишине, я корил себя за отсутствие малейших угрызений совести, но поделать с собой ничего не мог.

В квартиру Ричарда Лисла я проник в 9.12 вечера и расположился с пистолетом на коленях на стуле в гостиной, которая служила хозяину одновременно спальней и отчасти даже кухней.

Лисл появился только в 1.17 ночи. Он был не пьян, но слегка навеселе. Когда он увидел меня, мои руки в черных перчатках и пистолет с глушителем, весь хмель разом вылетел у него из головы. Я убедился, что перед лицом смерти инстинкт самосохранения оказывается сильнее алкоголя.

Мне надо было застрелить его сразу. Но когда я увидел его стоящим в дверном проеме, с ключами, висящими на указательном пальце, в шерстяной коричневой куртке поверх грубого зеленого свитера, с посеревшим от ужаса лицом, я на какой-то миг словно оцепенел. Я вовсе не собирался с ним разговаривать – мне нечего было ему сказать. Но в тот момент, когда я положил палец на спусковой крючок, он вдруг выпалил:

– У меня почти ничего нет, но я готов отдать вам все, что имею.

Я заколебался, затем снова поднял оружие.

– Не делайте этого, пожалуйста, – почти шепотом произнес Лисл, не зная, что мое решение окончательное и ничто не может заставить меня отказаться от его осуществления. Он упал на колени, по щекам его заструились слезы. – Я не сделал ничего плохого.

Я мгновение подумал над его словами. И выстрелил.

Мне понравились русские поезда.

Не из-за комфорта – его в них нет и в помине. И не из-за скорости – о ней тоже смешно говорить, если учесть, какие гигантские пространства им приходится пересекать. Дело в другом. Русские поезда, по крайней мере те, в которых мне довелось путешествовать ранней весной 1956 года, понравились мне по той причине, что трудности, которые приходится преодолевать их пассажирам, создают между попутчиками атмосферу настоящего человеческого единения. Благодаря этому долгая поездка кажется значительно менее скучной и утомительной.

Мои попутчики, вместе с которыми я с новыми документами ехал из Ленинграда на северо-восток, выглядели весьма бодрыми, хотя трудно было назвать их по-настоящему жизнерадостными.

– Место, откуда я родом – настоящее дерьмо, медвежий угол, – рассказывал Петр, семнадцатилетний парень, с большим энтузиазмом воспринимавший перспективу ежедневной одиннадцатичасовой работы в литейном цеху. – И само место, и люди там – дерьмо, по-другому не скажешь. Там, куда я еду, все совсем иначе. Там я стану человеком, буду заниматься серьезным делом. Там я встречу девчонку, которая меня полюбит. У нас с ней родятся дети, и у них будет нормальная жизнь.

– Петр у нас оптимист, – вставила Виктория, девятнадцатилетняя девушка, собирающаяся заняться изучением аграрной политики. – И я тоже. Знаете, как мои родители мною гордятся? Мама у меня не умеет ни читать, ни писать.

Громыхание деревянной коробки, в которой лежали костяшки домино, возвестило о появлении Тани. Мы тут же бросились в купе и стали готовиться к игре, продумывая свою будущую стратегию не менее тщательно, чем Наполеон планировал свою военную кампанию. У меня не было никаких иллюзий по поводу моих попутчиков. Я прекрасно понимал, что их энтузиазм вызван наивностью, а их представления о внешнем мире на редкость примитивны. Я легко мог представить, как Виктория, подобно Ольге, лет через пятьдесят будет раздраженно ворчать, что добрые старые коммунистические времена прошли. Но вот вопрос: можно ли наивностью оправдывать невежество? Сидя в купе, где пар от дыхания пассажиров белым снежным налетом оседал на окне, я снова и снова задавал себе этот вопрос и не находил на него ответа.

После семи часов почти непрерывной игры в домино разговоры в купе практически прекратились. Мои попутчики то и дело задремывали в сидячем положении. Зажатый с двух сторон телами сапожника и солдата, возвращающегося домой после окончания срочной службы, я раздумывал о том, каким должен быть мой следующий шаг. Я разыскивал таинственное место под названием Петрок-112. Было очевидно, что, если кто-то захочет мне в этом помешать, он легко сможет заранее просчитать мои действия. Поэтому вряд ли стоило надеяться, что с новыми документами я не привлеку внимания. Значит, мне, возможно, следовало поискать обходные пути.

Однако у меня были чистые документы, деньги и оружие, и это вызвало у меня такой выброс адреналина, что я решил идти напролом.

На вокзале дежурили военные, местные парни, в основном в звании рядовых. Их средний возраст составлял не более двадцати трех лет. Скорее всего, им передали мой словесный портрет, но моей фотографии у них, по всей видимости, не было. Я вынул из открытого рюкзака одного из моих попутчиков почти пустую бутылку водки, прополоскал жгучим напитком рот, побрызгал им, словно одеколоном, на руки и шею, втер немного в глаза, отчего они немедленно покраснели и стали слезиться, и присоединился к выстроившимся в длинный хвост остальным пассажирам, сходившим с поезда. Солнце уже садилось – его темно-оранжевый диск почти скрылся за горизонтом. Перрон был покрыт черно-серой смесью подтаявшего снега и грязи.

– Имя! – выкрикнул охранник в солдатской форме.

– Михаил Камин, – не вполне внятно пробормотал я, дыша водочными парами в лица проверяющих. – Где я могу найти моего двоюродного брата?

Охранник изучил мой паспорт – документ не вызвал у него никаких вопросов, – после чего внимательно уставился мне в лицо. Что-то в нем, по-видимому, показалось ему подозрительным.

– Снимите шляпу! – потребовал он.

Я послушно выполнил команду. Изображая пьяного, очень легко перегнуть палку. Помня об этом, я, стараясь не переигрывать, ограничился тем, что смял в руке поля шляпы, задумчиво пожевал верхнюю губу и уставился на проверяющего бессмысленным взглядом.