Клэр Норт - Пятнадцать жизней Гарри Огаста

О моей цели Мей, разумеется, также ничего не знала. Мои криминальные связи все расширялись, мои возможности получать необходимую информацию тоже росли, и к концу 50-х годов XX века моя сеть охватывала огромное количество полицейских чиновников, политиков и военных. Многих из них я либо держал под полным контролем, либо мог легко заставить действовать в своих интересах. Учитывая, что мне требовалась от них лишь минимальная и весьма конкретная информация, им следовало радоваться, что они работали именно на меня, а не на кого-нибудь другого. Я требовал от них только данные, касающиеся того или иного конкретного здания или человека. Получая их, старался, соблюдая все необходимые предосторожности, установить судьбу отделений клуба «Хронос», а также отдельных его членов по всему миру, выясняя, кто из них выжил, кто погиб, а кто подвергся процедуре Забвения. Иногда мне везло: в 1954 году я совершенно случайно наткнулся на Филипа Хоппера, сына фермера из Девона, который в своей последней по времени жизни унаследовал отцовское хозяйство и занимался производством топленых сливок из молока своих холеных, откормленных коров. Тот факт, что он зарабатывал на жизнь таким образом, да еще на земле, ранее принадлежавшей его отцу, показался мне странным: в прежних жизнях, насколько мне было известно, Филип ни разу палец о палец не ударил, не говоря уже о том, чтобы посвятить себя нелегкому фермерскому труду. Поэтому я, купив Мей все необходимое, в том числе изящную соломенную шляпку, слетал с ней в Англию, показал ей лондонский Тауэр, а затем вместе с ней сел в поезд, идущий на юго-восток. Там мы прекрасно отдохнули, гуляя по горам, и изрядно прибавили в весе, с удовольствием поедая местные лепешки с фруктовой начинкой. Лишь в предпоследний день нашего пребывания в Девоне мы с Мей, якобы случайно проходя мимо фермы Филипа Хоппера, перелезли через ограду и направились к коттеджу, делая вид, что просто хотим купить немного чудесных топленых сливок.

Филип сам открыл нам дверь, и мне сразу же, в первую же секунду стало ясно, что его память стерта. Дело было не только в том, что он занимался делом, к которому прежде не приблизился бы и на пушечный выстрел, не только в том, что он держался и говорил как настоящий фермер. Я заметил, как в тот самый момент, когда я заговорил с искусственным американским акцентом, в его глазах мелькнуло презрение. Это означало, что из его памяти исчезло все, что делало его тем, кем он был прежде. Выходит, уроборан Филип Хоппер, как и многие другие, в его предыдущей жизни в какой-то момент был захвачен и подвергнут страшной процедуре, которая безжалостно уничтожила все его воспоминания, а следовательно, и его самого как личность.

Мы с Мей купили у него сливки и отправились восвояси. Со стыдом должен признаться, что к тому времени, когда наш поезд утром следующего дня прибыл обратно в Лондон, они были выпиты без остатка.

Из всего этого я сделал вывод, что в моей следующей жизни будет царить хаос.

Лежа на кровати рядом с Мей в нашем уютном загородном доме, я, глядя на колеблющиеся тени листьев на потолке, предавался невеселым размышлениям.

Те калачакра, которым стерли память, в новых жизнях будут испытывать смятение и страх, граничащие с душевной болезнью. Обычно после процедуры Забвения в следующей жизни того, кто ей подвергся, появлялись другие члены клуба «Хронос», чтобы помочь напуганному ребенку пережить самые трудные для него времена. Но теперь, когда Винсенту были известны личные данные многих калачакра, память которых оставалась нетронутой, подобные действия становились весьма рискованными – угроза быть обнаруженными и также подвергнутыми страшному ритуалу возрастала во много раз. Но могли ли мы отказаться от выработанной веками практики? В этом случае будущие поколения членов клуба, пользовавшиеся покровительством и защитой калачакра, живших в XX веке, остались бы без какой-либо поддержки. Что будет с ними, если они лишатся нашей опеки?

В конце концов я пришел к выводу, что они найдут свой собственный путь в этом мире – другого выбора у них нет. Более насущным был вопрос о том, что делать мне, одному из тех счастливцев, которые вопреки всему помнили, кто они такие.

Мне необходимо было разыскать отделение клуба, которое Винсент не успел подвергнуть зачистке, – хотя бы одно.

К 1958 году стало очевидно, что единственным местом, где имело смысл его искать, был Пекин.

Это был не лучший год для посещения китайской столицы. Так называемая кампания ста цветов, подразумевавшая усиление гласности и критики, была быстро свернута после того, как коммунистические власти Китая поняли, что предоставление населению культурных и политических свобод грозит непредсказуемыми последствиями. Теперь же начиналась реализация политики Большого скачка, в ходе которой должно было погибнуть от голода от восемнадцати до тридцати миллионов человек. Для представителя западной цивилизации проникнуть в страну было практически невозможно. Однако у меня имелись обширные криминальные связи в России, благодаря которым мне удалось въехать в Китай под видом советского академика.

Говорить по-китайски с русским акцентом чрезвычайно трудно. Китайский вообще оказался самым трудным из всех выученных мною языков. Держать нужную интонацию и в то же время вести себя как неотесанный советский ученый было очень нелегким делом. Из-за этого я постоянно испытывал чувство внутреннего дискомфорта. В конце концов я сделал выбор в пользу русского акцента, наплевав на тонкости мандаринского диалекта. В результате на лицах моих собеседников-китайцев стали то и дело появляться снисходительные улыбки, а ко мне приклеилось прозвище Профессор-Бубнила.

Хотя я, строго говоря, представлял государство, которое формально являлось союзником Китая, мои передвижения по Пекину были жестко ограничены. Китайская столица была очень специфическим городом. Страна переживала период бурных перемен, которые в Пекине вылились в чудовищное социальное и имущественное неравенство и страшные перегибы. Старые кварталы сносились целиком, хотя средств для того, чтобы застроить освободившиеся земли новыми зданиями, не было. Власти начинали было возводить небоскребы, но затем работы замораживались на неопределенное время. Везде были развешаны плакаты, на все лады превозносившие достижения партии и народа, но все это выглядело, на мой взгляд, очень наивно и крайне неубедительно. Тем не менее многие мои китайские знакомые воспринимали все это всерьез и проявляли по поводу происходящего – по крайней мере на словах – немалый энтузиазм. Они раз за разом с упорством религиозных проповедников повторяли лозунги, сочиненные правительственными пропагандистами. Я знал, что через несколько лет они с таким же воодушевлением будут прославлять культурную революцию. Их поведение было яркой иллюстрацией справедливости того утверждения, что для сохранения тирании достаточно заставить безмолвствовать и бездействовать умных людей. Интересно, сколько миллионов умных и порядочных китайцев равнодушно наблюдали за тем, как их менее образованные, но более активные сограждане, одурманенные идеологическими миражами, ведут страну к голоду и разрушению?