Фарход Хабибов - Дивизия особого назначения. Пограничники бывшими не бывают!

– Немцы, – выдыхает мне кто-то в спину, – моторы шумят, наверное, машины, на танки непохоже.

К собственному удивлению, реагирую мгновенно, тыча пальцем в ближайших бойцов (выбирать-то некогда, да и не знаю я никого пока):

– Ты, ты… Вы, пятеро: быстро надеть форму противника, и ко мне!

Хватит! Нашу колонну немцы уже истребляли раза три, или два? Короче, ворочаю мозгами по максимуму, надо в этот раз сберечь товарищей.

Итак, я уже переоделся. Рядом становится пятерка шустряков, ну, закономерно, что среди них как Онищук, так и наш друг – сознательный киргиз.

Выходим впятером к дороге, ну, как говорится, была не была, ни пуха ни пера, ни рог ни копыт, туды ее в качель. Немцы привыкли побеждать, да и чего им бояться в своем тылу, вот водила-германец тачку-то и притормозил, может, офицер ему приказал. Офицер тот дверцу открыл и шагнул на подножку, тут я чувствую, что что-то идет не так. У гитлеровца лицо как-то в напряге, да и пистолет в руке кагбе намекает. Смотрит немец на нас, переводит взгляд с меня, на Онищука, а с Петрухи на Мамбеткулова, блин Мамбеткулова!

Немец раз за разом стреляет, первым падает киргиз, затем Онищук и остальные, меня он ранит в плечо, сука, как больно. Падаю на задницу, хорошо сзади ствол какого-то деревца, потому я просто уселся, а не упал на спину.

Силюсь раненой правой рукой достать пистолет, куда там, видимо, поврежден плечевой сустав, и почему я не левша? Наконец достал пистолет и из-под себя стреляю в ногу фашика, тот, падая, жмет на курок… Вот сука, нет что бы сразу убить, только третья пуля попадает мне в глаз. Темнота…

Перемотка.

Блин, проблема в бравом киргизе, он, конечно, мужик мировой, но внешность у него ни разу не арийская. Ни спереди, ни сзади. Из-за него гитлеровец и сполошился, из-за него и стала стрелять сука тефтонская. Представляю, что почувствовал немчик, их же Геббельс запугал азиатами. Можно понять/принять наличие азиата в Красной Армии, в китайской армии, в армии Японии, ну суверенного Таджикистана, наконец. У нас в Таджикистане и братья-киргизы есть, и узбеки катаган, или курама, тоже внешне монголоидны. Но вот в Вермахте… Нет! Ну, начнем по новой.

– Ты, ты… Вы, пятеро: быстро надеть форму противника, и ко мне!

А сержант-то, который гэбня, сам догадался, даже не рванулся переодеваться, как говорится, рожей в немца не вышел.

– Как тя звать? – спрашиваю у киргиза.

– Боец Болотбек Мамбеткулов.

– Спасибо, брат Болотбек, но поменяйся с кем-нибудь одеждой, а то ты какой-то ваще оригинальный немец получаешься [55], вот если б это был Халхин-Гол…

Болотбек понял и проникся, споренько разделся и отдал фрицевскую серую шкурку какому-то более немцеподобному товарищу, напялив обратно нашу родную РККА-шную хабэшку. А мы впятером потопали к дороге.

Придумывать что-то интересное было некогда, да и не спец я в таких делах. Тут даже то, что в книжках читал, из головы напрочь вылетело. Так что импровизация наша была довольно-таки дурацкой. Забегая вперед, могу сказать, что нам просто дико повезло: на еще больших лохов нарвались. Почти в традициях «Кавказской пленницы» [56]перегораживаем дорогу: тока нас не трое, а пятеро, и посредине не Вицин, а целый Онищук. На дороге в метрах ста от нас гремит «Опель-блиц». Вот машина подъезжает, а мы стоим, да так эффектно, что эсэсовцы в «Семнадцати мгновениях» обосцались бы от зависти. Кросавчеги! Водила, видимо, охреневая с нас, таких красивых, тормозит, дверца со стороны пассажира открывается, и на дорогу вываливается немецкий офицер, который лопочет что-то нам (мат, конечно, на фатерландском, чего ж еще-то?). Я шагаю к нему, мигаю глазом Онищуку, скороговоркой приговариваю:

– Петро, гранату в кузов! – и, выдохнув, бью офицера прикладом под дых, тот уходит в астрал, или в интервал, а может, и в полный интеграл.

Шоферу плохо видно, что происходит, мы же справа снизу, и он, открывая дверь, выходит из машины. За ним откуда-то появляется один из наших, здоровенный блондин, «белокурая бестия» [57](правда – нос чуток горбатый), поднимает руки к голове немца, резкое движение, и все – на одного водилу в Вермахте меньше.

– Ложись! – кричу я всем. – Граната!

Вчетвером дружно валимся в гостеприимную пыль белорусской дороги.

И тут бабах!

Оперный театр!!! Не знаю, что такое взрывное везли фашисты в своей тачке, но нам мало не показалось, рядом кто-то с вологодским акцентом шепчет:

– Блеать, мины…

И вологодец прав, грузовик превратился в местный филиал Хиросимы, бабах – осколок попадает мне в висок, все, убит, снова.

Темнота…

Перемотка.

Твою мать, Петруха, значит, нам тут групповое самоубийство устроил, и виноват я… или он? Не важно, надо предупредить парня, на этот раз.

Придумывать что-то интересное было некогда, да и не спец я в таких делах. Тем более этот период уже пережили мы, потому продолжаем так же. Стоим на дороге, перекрывая проезжую часть, ну и машина подъезжает. Водила, видимо охреневая с нас, таких красивых, тормозит, дверца со стороны пассажира открывается, и на дорогу вываливается немецкий офицер, покрывая нас «швайнами» [58]. Я шагаю к нему, мигаю глазом Онищуку, скороговоркой приговариваю:

– Петро, проконтролируй кузов. – И, выдохнув, бью офицера прикладом под дых, тот уходит в астрал, или в интервал, а может, и в полный интеграл.

Шоферу плохо видно, что происходит, мы же справа снизу, и он, открывая дверь, выходит из машины. За ним появляется наш горбоносый «белокурая бестия», поднимает руки к голове немца, резкое движение, и все – на одного водилу в Вермахте меньше.

Жду решений от Петрухи, ну и заранее готов к смерти, вдруг хохол зашмальнет-таки гранату в кузов, а там ай-яй-яй, то есть бабах. Но нет, пронесло, ой не меня, а ситуацию.

– Вставайте, тут пусто (про кузов), гранаты не будет. И вообще: хватит портить внешний вид, фи, какие вы грязнули, прямо Золушки! – хохочет Онищук.

– Трофей – в лес, – говорю я о машине, и горбоносый блондин (тот, что шоферу-немцу башку открутил, как алкаш бутылке крышку) заводит машину, грузовик трогается, поворачивает и медленно и бережно меж деревьями въезжает в лес.

Кстати: охренеть и трижды не встать, блондин-то оказывается – чеченец! Ага! – Лечи Вахаев; у него мать немка из Прибалтики, а Алхаст Вахаев – отец Лечи – воевал на Первой мировой войне, вольноопределяющимся ушел на фронт из Питерского универститета, воевал сначала в составе Чеченского конного полка «Дикой дивизии» [59], а после ранения попал на Северо-Западный фронт, вот тогда, то ли в Курляндии, то ли в Лифляндии, он и встретил сестру милосердия Эльзу Пфайлер. Потом, в семнадцатом, Вахаев-старший стал большевиком, а сейчас занимает партийную должность где-то в Сибири, мать там же работает учительницей немецкого. В результате наш Лечи знает и русский, и чеченский, и немецкий. И все три языка для него родные. Фигею…