Виктор Лебедев - Летящий вдаль

– В машину, – командует Коготь. – Думаю, на сегодня хватит, других нариков искать не будем.

И мы трясемся в «фольксвагене», гоним обратно через забытые и покинутые улицы города. Сразу за выломанными воротами нами заинтересовывается одно пернатое создание. Оно кружит в вышине, не приближаясь, но и не отдаляясь, приценивается, пока боец в кузове не выпускает короткую очередь. Птичка издает полный негодования крик и поспешно ретируется. По дороге назад в джипе висит гнетущая тишина.

Старый город, Республика

Юрий Владимирович Сатковский потягивает чай и даже не смотрит на меня. Его люди уже сделали доклад, и теперь глава Республики всерьез задумывается, насколько опасный элемент сейчас находится под его крылом, и каковы могут быть последствия. Не проще ли избавиться от меня? Вновь кажется, что кустистые брови живут на этом лице отдельной жизнью – то резко взлетают, то сдвигаются к переносице.

– Значит, они сами себя порезали? Истребили друг друга, так сказать?

Пожимаю плечами:

– Когда я оттуда ушел, все четверо были живы. Больше ничего сказать не могу.

Юрий Владимирович недоволен. Он тихо качает головой, вздыхает. На первый взгляд, мы в помещении одни. Впрочем, обманываться этим фактом не стоит. Я прекрасно знаю, что где-нибудь за портьерами сейчас прячутся охранники – в свете последних известий Сатковский наверняка позаботился о своей безопасности.

– Это не наш метод, – тихо говорит он себе под нос. – Мы не вырезаем несогласных с нашей политикой, не попытавшись сначала договориться. Нам не нужен еще один очаг нестабильности под боком.

– Своим бездействием вы сами создаете этот очаг. Повторю в последний раз: не трогал я ваших укурков. И мне плевать, верите вы мне или нет. Считаю разговор оконченным.

– Хорошо, Ямаха. Думаю, тебе надо отдохнуть. На днях будет еще одна вылазка, и я хочу, чтобы ты поучаствовал в ней.

Юрий Владимирович, кряхтя, поднимается, давая понять, что разговор окончен. Я прощаюсь с главой Республики и покидаю Администрацию.

Нас с Даниловым временно поселяют в одном из домиков, разбросанных по узеньким улочкам старого города. В зарешеченное окно первого этажа, выходящее на улицу Ленина, скребутся ветки колючей акации со двора, прямо у входа растут пышные кусты шиповника, только с подозрительными черными плодами. А в целом – тишь, да гладь, да божья благодать, будто и не подстерегает нас за каждым углом опасность, будто мы вернулись на двадцать лет назад…

Ивана, кажется, немного отпустило – он смирился с мыслью, что Миши больше нет. Его лицо немного осунулось, стало более серьезным и суровым. Меня иногда пугает его взгляд – отрешенный, глядящий словно сквозь меня. Но в общении он все тот же. Я интересуюсь его дальнейшими планами, на что получаю ответ:

– Надо возвращаться к атоммашевцам, переправить их группу через залив и забрать дирижабль. А потом рвануть на нем в Калугу – никто не отменял задания моего руководства. Вдруг там действительно есть выжившие, которым нужна помощь?

Я снова высказываю опасения насчет истинных целей Степаненко, но понимаю, что другого пути для Ивана, по сути, нет.

– Да, люди здесь те же самые, что и на «Атоммаше», – помолчав, говорит Данилов, – и вовсе не такие звери, как их нам представили. Моральных уродов хватает везде, но ведь есть и нормальные. Доберемся до нового города… если доберемся, – тут же поправляется он, – а там посмотрим.

Лысый, худой дед – хозяин дома, временно приютивший нас за символическую плату, стоит во дворе, подбоченясь, и критически разглядывает стену. Я выхожу на улицу, и он тут же, обрадовавшись мне, начинает рассказывать свои небылицы. Старику просто нужен собеседник, видно, что ему остро не хватает внимания. Трясущимися руками он скручивает из обрывка старой газеты «козью ногу», указывает на огромное бревно, предлагая посидеть, и с довольным видом пыхтит самокруткой, от резкого запаха которой у меня слегка кружится голова.

– Дела-а, – мычит дед, отряхивая затертые до дыр штаны от пепла. – Дела-а…

Он ненадолго замолкает, собирается с мыслями и снова шамкает беззубым ртом:

– Вон Прохор пять лет назад ходил? Ходил. И чего? Вернулся весь седой, а ведь тоже поначалу не верил, храбрился. Сдуру пошел, на спор.

– Куда пошел-то? – без особого интереса спрашиваю я. Старик машет на меня рукой, чтобы замолчал и не перебивал.

– Куда-куда? Вот вы, молодежь, нетерпеливые! К Котлованам ходил, ясное дело. К Стеньке Разину. Туда где судоходный канал в Дон впадает. Тоже на сказки купился, разжиться решил, дурень. Наболтали ему, что там на мель баржа села и до сих пор там стоит. А трюмы ее полны добра – на всю жизнь хватит. Уж и не знаю, что там такого ценного могло быть, но загорелся Прохор. Да вот только дальше казаков он не зашел.

Я помню этих казаков на воротах шлюза в судоходном канале. Памятник в честь Кубанского корпуса, который во Вторую мировую стоял здесь насмерть и прославился своей стойкостью. С шашками наголо, рассекая ветер, подняв на дыбы скакунов, возвышаются казаки над степной землей.

А дед продолжает свой рассказ:

– Пошел он, значит, вдоль воды. Нет бы свернуть в сторонку, через лесок пойти. А он, чудик, решил, что так проще и быстрее будет. И вот добрался до шлюзовских ворот с казаками, а там его колдунья поджидает. Сидит на камешке, ножки свои в водице моет, волосы струятся почти до щиколоток, и она их в косы заплетает. А рядом, на землице, роскошный букет кроваво-черных тюльпанов лежит, подвязанный изумрудными нитками водорослей.

На этом месте я невольно вздрагиваю. Дед внимательно смотрит на меня и продолжает, не сводя глаз:

– Тут Прохор и попался. Ему бы бежать, да ноги будто приросли к земле. Смотрит он вниз – так и есть! Оплели зеленые водоросли мужика уже почти до колен и держат прочно, не позволяя с места сдвинуться. Выхватил он нож из-за пояса и ну рубить путы, да только взамен срезанных все новые из земли тянутся. Заорал Прохор, а колдунья встает не спеша с камня и будто подплывает к нему по воздуху, не касаясь земли. Оглядела мужика с разных сторон, улыбнулась и спрашивает: «Куда же ты собрался, Прошенька? Или тебе жизнь боле не мила?» Еще пуще взревел Прохор, с двойным усердием принялся махать ножом, и вдруг глядит, – а никаких водорослей и нету. И ничто его не держит на месте, зато ноги все изрезаны, и кровь по ним так и струится. Бросил он нож и дернул оттуда так, что только пятки засверкали. И бежал, не оглядываясь, пока совсем не выдохся, но и потом, уже упав на землю, какое-то время еще полз на руках, а затем отключился.

Дед щелчком отбрасывает окурок и потягивается с видимым удовольствием – кряхтит, хрустит суставами.