Евгений Шкиль - Метро 2033: Гонка по кругу

– Я всегда жил по чести, во имя расы и партии, – надменно выпалил в лицо палачу Брут, – и честь говорит мне, что мы должны разделиться. И пусть боги решат, кому пировать в чертогах Асгарда.

– Это все Полянка, герр Брут, – в ужасе взвизгнул Штефан, – она вас дурачит! Вы только послушайте себя!

– Я сказал, заткни пасть, Поппель, и выполняй приказ! Иначе я, – штурмбаннфюрер поднес кулак к горлу Штефана, – вырву твой поганый кадык этой самой рукой!

Ганс и палач Пушкинской подчинились и молча полезли на платформу. Брут последовал за ними. Очень быстро он потерял из виду своих напарников, хотя свет фонарей трудно было бы не заметить. Но штурмбаннфюрера это ничуть не волновало. Сейчас решали боги, а не люди.

Он шел в кромешной тьме так тихо, что не слышал собственных шагов. Предчувствие встречи с чем-то необычным не оставляло Брута, и штурмбаннфюрер, затаив дыхание, продолжал неслышно двигаться. Вдруг прямо перед его носом на полу вспыхнул круг света радиусом в пару метров. Диггер-наци остановился, вскинув пистолет.

– И ты, Брут! – услышал он знакомый голос.

А потом из темноты в круг света вошел Фольгер.

– И ты, Фольгер! – ответил, оскалившись, штурмбаннфюрер.

– И я… Брут… – поник Феликс.

– Я пришел убить тебя, – с затаенным воодушевлением произнес Брут.

– Убей, – равнодушно сказал Фольгер, – меня в этом мире уже ничто не держит, кроме слова, данного Кухулину. Но, полагаю, он меня простит. Я хочу снова встретиться с Евой… или Аве… без разницы, с ней хочу увидеться…

Штурмбаннфюрер не понял, о чем ведет речь ренегат, а потому, пропустив его слова мимо ушей, сказал:

– Ты предал дело расы и партии, но ты воин, а не трус, и я хочу убить тебя в честной схватке. Мы столько раз сходились в спарринге. Помнишь? Но мне интересно, как оно будет по-настоящему. Ты считался лучшим бойцом на ножах. Но я так не думаю.

С этими словами Брут положил на пол короткоствольный автомат, вложил в кобуру пистолет Ярыгина, извлек армейский нож из чехла и вошел в круг света.

– Меня ждет Вальхалла, – сказал штурмбаннфюрер, – а ты отправишься в Хельхейм! В самый нижний уровень ада, туда, где гниют жиды, хачи и ниггеры, а еще такие предатели, как ты!

– Забыл еще гомиков, – Феликс усмехнулся, – а также совков, косоглазых, масонов, либерастов, ватников и просто несогласных с тобой.

– Именно так, – подтвердил диггер-наци. – Вход в Асгард ограничен, на всех мест не хватит.

– Ты безумен, Брут, – констатировал Фольгер, медленно извлекая из чехла листовидный, с двусторонней заточкой нож. – Впрочем, мы все сумасшедшие и видим то, что рождает наше сознание. А уж на Полянке – тем более.

– Пусть так. Мое безумство – мое спасение, – штурмбаннфюрер взял нож обратным хватом, выставил вперед невооруженную левую руку и чуть согнул ноги в коленях.

Фольгер, держа нож лезвием в сторону большого пальца, также принял боевую стойку.

Штефан Поппель, как и любой настоящий палач, был отъявленным трусом, и когда вместо темной смердящей станции неожиданно оказался в светлом зале, сияющем мраморной чистотой, поджилки его затряслись.

– Это Полянка… – плачуще прошептал он, – Полянка дурачит меня.

Он вскинул автомат. Глаза его начали слезиться от нестерпимой белизны. Штефан шел, спотыкаясь, ноги его заплетались. Тьма была ему гораздо милее яркого света, ведь в ней можно было скрыть свое истинное лицо, – а здесь так светло. Так светло и наглядно! Это ужасно. И невыносимо. Вдруг он увидел две размытые фигуры. Сердце Штефана отчаянно екнуло. Не раздумывая, он вдавил спусковой крючок. Звук длинной автоматной очереди разорвал тишину зала. А потом палач Пушкинской выстрелил еще раз. И еще. В четвертый раз автомат не зарокотал, но Штефан, поскуливая сквозь сбитое дыхание, продолжал нажимать на спуск – Один! Два! Три! – пока, наконец, не сообразил, что закончились патроны. Тогда он опустил оружие и присмотрелся. Оказалось, он устроил пальбу не по живым людям, а по какой-то фарфоровой мозаике, изображающей счастливую семейную пару. На плече у мужчины сидел маленький ребенок. На заднем фоне развевался красный стяг. Штефан вспомнил тот сладостный день, когда он с подельниками до смерти замучил семью краснопузых. Никогда после этого он не испытывал такого кайфа. Даже когда пытал врагов Рейха на Пушкинской.

Мужчину, женщину и ребенка банда поймала в одном из перегонов Красной Линии и затащила в какое-то техническое помещение. Взрослых связали, воткнули во рты кляпы. А истошно верещащего трехлетнего малыша Штефан, ощущая острейшее возбуждение, лично обматывал колючей проволокой.

И ведь еще дергался, сучонок, сопротивлялся, кусаться пытался! Что тут говорить: краснопузый – он и в детстве краснопузый. Разницы никакой. Всех давить! На корню!

Потом на глазах у мужа они изнасиловали женщину. По очереди сношали эту коммунистическую грязную шлюху, а трахаря ее били сапогами, чтоб, тварь, не дергался и не мычал. Ну, и напоследок перерезали обоим горло.

На Красной Линии Штефана заочно приговорили к смертной казни. Он сбежал в Ганзу. Преступление он совершил во время кровавого конфликта Кольцевой линии с коммунистами, и потому все злодеяния списала война. Штефан, пожалуй, мог бы спокойно жить в богатой и процветающей Ганзе, но страсть к мучительству потянула его в Рейх. Здесь он нашел работу по душе. Сперва – подмастерьем, а затем и мастером заплечных дел.

И вот теперь, глядя на настенную композицию, изображающую молодую семью, он ощутил сладостную дрожь в руках и обжигающую твердость в районе паха.

– Маски! – Штефан услышал женский голос. – Резиновые маски… у всех на лицах.

Палач резко развернулся и увидел сидящую на коленях спиной к нему худую девушку. Штефан, вскинув автомат, нажал на спуск и только потом вспомнил, что магазин разряжен. Тогда он достал из кобуры пистолет, направив его на незнакомку. Обошел девушку по дуге и заглянул ей в лицо. Она была совсем юна и не особо-то красива. Чуть вытянутое лицо, белесые немытые локоны спадают на глаза, тонкие губы… в руках она теребила противогаз.

Незнакомка посмотрела на Штефана отстраненным взглядом и прошептала:

– Ты тоже в маске? Или это настоящее лицо?

Палач Пушкинской не обратил на ее слова никакого внимания. В нем еще сильнее разгорелась похоть. Он плотоядно осмотрел тело девушки, на котором камуфляж висел, как на вешалке, поскольку был на два размера больше.

– Сучка! – проговорил он вибрирующим фальцетом. – Сучка!

Какая же она молоденькая! Может, еще целочка. Нет, он не застрелит ее, он задушит, задушит сучку. А потом отымеет. Руки Штефана сомкнулись на горле девушки.

Ганс Брехер, звавшийся когда-то Ваней Колосковым, не видел круга света на полу и не оказался в зале, сияющем мраморной чистотой. Он шел по грязной платформе станции-призрака. Несколько раз, кляня себя, он поднимал ненужный шум, цепляясь ногами за какие-то полусгнившие картонные коробки. Автомат парень держал одной рукой, а другая с фонарем была просунута между цевьем и магазином. Он совсем не чувствовал страха; в душе нарастала странная смесь досады, раздражения и желания умереть. У Ганса не было времени на анализ своих чувств. Он просто и отчетливо понимал, что его благородство, желание защитить возлюбленную вошло в непримиримое противоречие с тем, что он сотворил сегодня, с убийством лучшего друга. И выхода из этой мерзкой ситуации не было. Теперь все поменялось. Навсегда. Безвозвратно. И оставалось лишь одно: идти дальше в черный омут отречения от собственного «я»… или же умереть.