Артем Мичурин - Полведра студёной крови[СИ]

Казачок-стукачок ты, Максимыч. Или как там тебя на самом деле.

Другой на моем месте придушил бы старика подушкой после таких выводов, но мне было похуй. Я был готов обещать этим пизданутым все что угодно и каяться во всех смертных грехах, но только в обмен на хорошую жратву. О чем и сказал Малаю на очередном допросе на следующий день. А старичку я все-таки свернул шею, заявив охраннику, что старый мудак упал с верхнего яруса нар во сне. Но сделал я это не из неприязни к стукачам, а потому что старый пердун регулярно портил воздух и терпение мое лопнуло.

На следующий день весь красный от злости Малай услышал все, что хотел: и о засадном полке, затаившемся неподалеку в ожидании отмашки от нас с Ткачем, и о многолюдной экспедиции из Обители, что обязательно нагрянет сюда, как только, так сразу, и еще много всякой ерунды, в том числе и про наших союзников из Соликамска и Карпинска. Пусть суки испугаются, а у меня будет время, чтобы придумать, как свалить из этого паскудного местечка. Пусть там будет хоть ссылка, хоть работа, хоть вышка в их понимании. Там, наверху, разберемся, кому в сугробе лежать, а кому дальше портить этот мир своим существованием.

Всю ту пургу, что я нес вначале, Малай выслушал, не моргнув глазом, а вот насчет карпинских заинтересовался.

— Эти гаврики нам много крови попортили, — пожаловался он мне, как старому знакомому, — лезут и лезут черти во все дыры. Мы ведь сначала подумали, что вы тоже из карпинских. С той же стороны пришли. Ну давай, рассказывай, что да как там у них. — Малай достал из верхнего ящика стола кисет, после чего принялся неспешно набивать пахучим табаком нутро простенькой ореховой трубки. Было видно, что за своего стукача он уже не сердится. Или, по крайней мере, делает вид, что не сердится по причине крайней заинтересованности в информации о жителях замороченного города, прозябающего к северу отсюда.

— Если расскажу, все равно не поверишь, — я решил больше не гнать и рассказать все, как есть.

— Говори, чего уж там, — улыбнулся следователь. — Ты здесь столько всякой хуйни нагородил, что одной меньше, одной больше, не суть.

От меня не ускользнула перемена в поведении Малая. Судя по тому, что о нем говорили покойный дедок и тот хлыщ охранник, этот местный держиморда был не прочь вместе с показаниями вытрясти из заключенного и душу, оставаясь при этом в рамках их ебанутого закона, берущего свои традиции еще с довоенных времен. Эдакий бюрократ-садист. А теперь мужик перешел на "ты" и вещал доверительным тоном.

— Ну что ж, — я устроился поудобнее на металлическом стуле, с которого то и дело норовила соскользнуть моя изрядно похудевшая за последние дни задница. — Тамошние карпинские пацаны не самая первая проблема. Те, которых мы с Ткачем встретили, к вам уже не наведаются. Зато сам город — это просто пиздец какой-то. Зайдешь в него, и начинает штырить по страшному. Натурально. Идешь и не различаешь, где явь, а где морок.

— Это нормально, — Малай выпустил кольцо дыма и принялся наблюдать, как оно медленно тает в воздухе. — Еще мой отец рассказывал, как наш поисковый отряд забрался далеко на север от Ивдели. Тоже, как и вы на лыжах шли. Не знаю, на кой их туда занесло, но в один прекрасный момент парни скатились с горки и за зарослями сухого камыша обнаружили озеро. Да. Когда они сняли лыжи и продрались сквозь сухостой, то встали, как вкопанные, потому что перед их глазами раскинулась голубая водная гладь, над головой светило яркое солнце, а вокруг среди зелени носились стрекозы и порхали бабочки, — Малай сделал блаженное лицо и изобразил пальцами порхающих божьих тварей. — Парни сразу сопрели и принялись скидывать полушубки и меховые штаны. Хорошо — один из них зацепил ремнем спусковой крючок ружья, и заряд дроби в бок вернул его приятеля к действительности. Шкуру только немного попортило, но зато мозги на место встали, и не замерз никто. Сразу обратно все оделись и свалили оттуда. Потом уже у дикарей узнали, что это было священное озеро Ваткотур, где на острове стоит статуя золотой бабы. Причем на карте оно в двухстах шестидесяти километрах на север отсюда. Не мог тот отряд так далеко зайти. А до того две группы, ушедшие в этот проклятый город, так и не вернулись. И позже ещё несколько человек пропало. Это уже при мне. А вы вот, значит, вырвались. Я вас даже зауважал слегка.

— Может, по этому поводу выпьем на брудершафт и разойдемся, — прервал я красноречивого следователя. Сейчас он играл роль доброго, и надо было ковать железо, пока горячо.

Кстати, нехилый кадровый голод у них тут. Малай тебе и добрый и злой следователь одновременно, и еще опричник заодно. Может, мне палачом у них тут на время устроится?

— Разойдемся, когда время придет, — Малай выбил трубку в мусорную корзину и достал стопку чистых листов с карандашом. — А пока нарисуй мне, где вы с карпинскими схлестнулись. Помнишь?

Я вздохнул и представил себе карту. Прижали они на нас где-то под хвостом птички, в Ольгиной интерпретации больше похожей на слона.

— Какой мне с этого интерес?

— Послезавтра суд будет. Я там на стороне обвинения. Замолвлю за тебя словечко.

— Ух ёбтыть! Так у меня еще и защита будет?

— Конечно.

— Адвокат?

— Да, если пожелаешь.

— Хороший адвокат-то?

— Так себе. Профессия эта у нас не популярная. Платят мало. Есть такой Калабин Игорь Максимович. Адвокат и по совместительству библиотекарь.

Бля! Это что же, ему еще не доложили или издевается сука? Ну хер с ним. Доживем до суда, увидим.

Удивительно, но при моей профессии я ни разу не был судим, хотя попадался. Дважды.

Первый раз это случилось на заре трудового пути, когда недостаток опыта компенсировался лихостью и задором. Дело было в Сергаче. Чудной город с чудными людьми. Валет передал мне заказ на владельца тамошнего рынка. Я забрался к нему в спальню, но блядская собака подняла шум, и охрана застала меня с поличным — метящим кинжалом в сердце их спящего безмятежным сном хозяина. Крик, стволы, набат! Будто война началась. Я в окно. Неудачно приземлился, подвернул ногу, был схвачен и отхуячен. Но самое интересное началось позже, когда ко мне в камеру пришла строгого вида тётка и, узрев изрядно помятого пацанёнка лет тринадцати в кандалах, подняла такой хай, что вся кутузка на ушах стояла. Наибольшую интенсивность имели вопли: "Это же ребёнок!!!" и "Садисты больные!!!". Меня расковали, помыли, накормили и устроили аудиенцию с шумной посетительницей, где я, конечно же, пустил слезу и двинул проникновенную речь о своей тяжёлой жизни и отсутствии любви в ней. Баба лет сорока. Нестрашная, но явно страдающая без мужской ласки. Наверное, слишком занятая, чтобы быть не одинокой. Как же она на меня смотрела… Будто я из чистого золота. Когда сердобольная особа потянулась, чтобы погладить мою многострадальную коротко стриженую голову в шрамах, я схватил тонкое запястье, рванул на себя и, вытащив из аккуратного комелька давно запримеченную шпильку, приставил её к сонной артерии, пульсирующей любовью. Через десять минут, оказавшись по другую сторону тюремной стены, я выпустил любовь наружу. А спустя три дня, отсидевшись после безумного кипиша, вернулся к хозяину рынка и закончил начатое, предварительно замочив злосчастную псину.