Эдуард Тополь - Астро. Любовник Кассиопеи

Здесь он увидел все еще валявшихся без сознания Энни и Кэтти, взял с кухонной плиты графин с водой и вылил на них эту воду. Энни и Кэтти зашевелились. Увидев это, он допил воду в графине, вышел из дома и сел на крыльце, спокойно наблюдая за сбором и погрузкой одежды и драгоценностей в грузовые фургоны.

…А я в это время спал и видел детские сны.

Как происходит брачный процесс у пчел? Чтобы не загружать вас очередной цитатой из Метерлинка, объясняю своими словами. Когда наступает день икс (чуть было не написал Bees Valentine Day, Пчелиный День святого Валентина), Царица-матка выходит из улья и взлетает в небо. Трутни-мужики толпой устремляются за ней, но она, опережая их, летит все выше и выше, и постепенно слабые и тяжелые на подъем трутни отстают или даже гибнут от разреженного воздуха. Но царица продолжает набирать высоту, и только когда изо всей воспарившей армады, возбужденной страстью и эрекцией, остается один-единственный Ромео, она подпускает его к себе и даже впускает в себя — но так, чтобы не выпустить никогда! Да, да! — после сакрального мига соития «совокупительный орган трутня отрывается и остаётся в половом отверстии матки, а сам трутень мгновенно умирает и падает вместе с маткой на землю». Она же, царица, пожирает его голову и внутренности и, удовлетворенная, оплодотворенная и отяжелевшая, возвращается в улей. Там ее встречает толпа восторженных девственниц-рабынь, и она с бешеной скоростью принимается откладывать яйца…

Не знаю, сколько я проспал — сутки или целую вечность. Во всяком случае, я проснулся не на земле, а на какой-то другой планете, лишь отдаленно напоминающей нашу землю. Конечно, проплавав одиннадцать лет на «Джоне Кеннеди», я видел и роскошные пляжи Гавайских островов, и прелестные гавани Мальдив, и прочие райские уголки нашей планеты. Но то, что было вокруг, не поддается земному описанию. Какой-то безмятежный покой был в изумрудной океанской глади, простирающейся за исчезнувшими стенами «Н-1». Солнце, незримо парившее в небе, вылило на эту гладь такое количество золотых бликов, что его хватило бы на купола всех земных церквей и соборов. И таким же золотом сиял песок прибрежного пляжа, уходящего до горизонта. Да, не скрою, это еще было похоже на наш земной пейзаж. Но то, что окаймляло этот пляж, уже невозможно найти на земле. Гигантские, исполинские — ну, какие еще слова я могу подобрать для описания невероятно громадных деревьев того леса, который буро-зеленой — и почти до неба — стеной стоял вокруг этого пляжа? Могучие стволы платанов и секвой шириной с ракету СС-20, гигантские кроны дубов величиной с летающие тарелки и лиcтья с тарелку нашего GBT, а в тени этих листьев разноцветные бабочки и разноголосые птицы всех мыслимых и немыслимых размеров. И — простите за тавтологию — немыслимое же для нашего земного обоняния сочетание йодистого океанского озона с медовыми запахами лесных ягод, трав, лиан и даже свежескошенного сена — да, хотите верьте, хотите нет, — но именно это упоительное сочетание запахов схватили мои изумленные ноздри и легкие! И тут как бы в дополнение к этому райски-идиллическому пейзажу из стены прибрежных дубов и платанов вдруг вышло большое семейство гигантских животных, похожих сразу и на львов, и на жирафов. Спокойной цепочкой эти льво-жирафы пересекли золотой пляж, вошли в воду и поплыли невесть куда, выставив над водой свои роскошные гривы на длинных шеях…

Я в изумлении и страхе повел глазами вокруг: где я? Неужели эти космические пришельцы уже перенесли меня на свою Эта-Ахрид?

Оказалось, что я — абсолютно голый — лежу на огромной, чуть ли не с палубу авианосца, кровати, на шелковых простынях цвета спелой вишни, а FHS — в легком японском халатике и с распущенными по плечам волосами — сидит напротив у большого мольберта и, поглядывая на меня, что-то рисует тонким фломастером.

Я инстинктивно прикрылся простыней:

— Где я?

— Ты мой гость, — бросила она, не отрываясь от своего занятия.

— Но где?

— Угадай…

Какая-то слабая догадка мелькнула в моей голове, но я еще не решился ее сформулировать даже для себя и потому спросил:

— А что ты делаешь?

— Я думаю, ты очень пропорциональный… — сказала она, продолжая рисовать.

Не знаю, что чувствовала «Маха обнаженная», когда ее писал великий Франсиско Гойя, и что вообще чувствуют женщины, стремясь увековечить в полотнах свою наготу, но я не могу себе представить ни одного мужика (ну, кроме нарциссов, конечно), кому импонировала бы роль натурщика в жанре ню.

Приподнявшись на локте, я поискал глазами свою одежду. Но ее нигде не было, только за FHS и ее мольбертом стояла все та же золотая раковина джакузи со стопкой полотенец на кресле, а за ними — все тот же райский пейзаж.

Я нацелился на кресло с полотенцами, но тут FHS подняла левую руку и чуть щелкнула пальцами.

В тот же миг часть райского пейзажа за ее спиной куда-то отлетела, и трое верзил в бархатных лакейских ливреях вкатили в комнату длинные, на роликах стойки с сотней, наверное, мужских костюмов, мундиров, курток, рубашек, пуловеров, джинсов, шортов и прочей одежды и обуви с бирками и ярлычками от «Версаче», «Бриони», «Луи Виттон» и т. д.

Я понял, что моя догадка подтвердилась: никуда мы не улетели из Л-А, просто стены «Н-1» — это панорамный экран с эффектом 3D.

Тут еще один лакей вкатил инкрустированную тележку с запотевшим графином апельсинового сока и парой тарелок, накрытых куполообразными серебряными крышками.

Они, эти лакеи, были одного двухметрового роста и до того похожи друг на друга, что я не удержался:

— Вы их что — на принтере делаете?

— Заткнись… — тихо, сквозь зубы бросила FHS и жестом отослала прочь этих ливрейных янычар. А когда они исчезли, сказала: — Ты умный и опасный. Ты не должен говорить это при них.

— Что — «это»?

— Что их делают на принтере.

— А-а… — сказал я, вставая, и, натягивая на себя первые попавшиеся джинсы, приблизился к ее мольберту. — Но тебе и нужен умный. Дурак не объяснит, что такое любовь.

— Ты еще тоже не объяснил.

К моему изумлению, на большом, метр на полтора, листе ватмана, приколотом к мольберту, был очень неплохой набросок обнаженного спящего мужчины, прикрывшего пах краем шелковой простыни. Другое дело, что этим мужчиной был я, а художником — инопланетное чудище в облике Миллы Йовович. Правда, теперь от нее пахло земным запахом парного молока и свежескошенного сена.

— Хорошо? — спросила она про свою работу, нанося последние штрихи. — Если бы я была скульптором, я бы тебя слепила. Или сделала из мрамора…

Я поднял крышки привезенных на тележке тарелок — в первой была, конечно, овсяная каша, а во второй мои любимые горячие шведские вафли, и рядом — креманки с медом, кленовым сиропом и маленькая чашка с пахучим черным кофе-эспрессо.