Михаил Поляков - Нам бы день продержаться…

Долбануло, шарахнуло, врезало, звездануло, залепило, жахнуло, трахнуло… и приложило так, что, падло, система легла. Это ж надо какую бомбень на нас кинуть?! Чтоб столбы системные [1], прокреозоченные, и по десять сантиметров минимум в диаметре толщиной – как спички, сложились в сторону границы, у своего основания. Некоторые, правда, выстояли, где горки прикрыли. Ядерный сюр у нас теперь на левом. Правый фланг почти не пострадал. И стоит система волнами: с левого при переходе на правый. Где-то в районе участка 13–14 [2]. Какой мудак, без нашего одобрения, по этой забитой «Рухнамой» Туркмении и бомбу запустил? Хочется знать – кого надо обложить за то, что происходит. Мало нам забот, тут еще и война ядерная. Чтоб вам там, в Москве… начинаю думать я и останавливаюсь. Их-то, наверно, самых первых и накрыло. Если уж на туркменов не пожалели бое-припаса, то по столице небось в первую очередь влепили. А го-лова как болит! Говорят, что мат – российская многовековая разработка, антистрессовое средство – все в одном. Не матерились на ОППЗ [3]только наши лошади и собаки. И то только потому, что их там не было. Выбираемся из окопов и блиндажа опорного пункта, стряхивая с себя и оружия пыль, песок, камешки, щепки и уплотнитель старого наката. Над горами, опорным и прилегающей местностью, территорией заставы, стоит и клубится пыль. Облаками. Большими и малыми. И лежит на земле все, что не устояло.

Конюшня не устояла. Сложилась, как складной домик. Но не вся. Где-то на половину длины. Привалила она старыми бревнами и стропилами многих наших ахалтекинцев. Пришлось мне самому их добивать, когда мы разобрали завал.

– А ну мля, вышли все нах из конюшни! – Слезы у них на глазах, а я, значит, – железный.

Одиночные выстрелы из АКСа сухо щелкнули в заваленной стропилами конюшне. Мяса теперь столько, что можно хоть солить в бочках. Соли у нас много. А из двадцати двух наших лошадок только восемнадцать в строю, из них пять раненых. Жалко им лошадок стало, солдатам моим. Себя бы пожалели. Федор, наш водитель, плачет, опершись на уцелевший столб при входе в бывшую конюшню. Надо же, вроде за машину переживать должен водитель. Вон, гараж-то тоже не устоял. А он о своей кобыле жалеет. Рвет Федю на землю. Да что ж я сделаю-то, Федя, привязанные они все были, по уставу, инструкции, наставлению. Кто смог оборвать недоуздок и проскочить к воротам – вырвались, получив ушибы и содрав себе кожу в основном на спине и боках. Да, а глаза у них, у лошадей, все понимают. Я отворачиваюсь, чтоб их не видеть перед выстрелом, или перепрыгиваю через загромождение и бью придавленных крышей лошадей в затылок или в ухо маленькой пулей моег-о складного «полувесла». Мерзко это, своих добивать, хоть лошадей, хоть кого. Потом руки трясутся, ком в горле и настроение паршивое. А солдаты отворачиваются. Все понимают мои пограничники, что нет выхода, что покалечены наши лошадки так, что вылечить невозможно, только муки терпеть. Но они отворачиваются, взгляд от моих глаз уводят. Не одобряют. Как будто их спасти можно. А мне нельзя, а теперь тем более нельзя сюсюкать. Я тут один на всех лейтенант. А связи нет ни хрена. Сначала живые, потом связь. Или наоборот? Лучше вместе!

– Иванов, ко мне! Ты что головой трясешь, как лошадь после пьянки! – ору я ефрейтору, я тоже слышу пока плохо. – Службу нести можешь? – Стандартный вопрос, а лошадей я зря упомянул. Не в дугу шутка получилась. Однако на моего ефрейтора вопрос оказывает магическое действие. Я этот вопрос всегда перед приказом [4]задаю. Ответить отрицательно – хуже, чем потерять лицо японскому самураю, и харакири не спасет от позора. Иван, как кличут Сережку Иванова на заставе, вмиг подбирается, как кошка перед прыжком. Щупает оружие, заглядывает в подсумок. Блях! У нас же всего по два магазина на каждого! Где этот чертов каптер?

Пока у меня рождаются новые и здравые командирские мысли, Иванов кивает и ждет моего ре-шения.

– Иван! Возьми своих связистов! Беги на заставу! Проверь радиостанцию, проводную связь и дежурного с пауком! Осмотрись по аккумуляторной комнате, фонарям. Рацию одну и Куделю – ко мне, с запасной батареей. Доложи. Понял? – Иван услышал мой ор и радостно кивает головой. Разворачивается и бежит на опорный. Один черт, докричаться ни до кого от конюшни не сможет. Хотя, какая там проводная связь. Столбы, вон они, полулежат, если не упали. Провода на земле, замкнуты и перекручены. Разве что вся надежда на правый фланг. Может, там повезло, горки прикрыли и есть связь с соседями. А через соседей с комендатурой [5], отрядом [6]и округом в обход свяжемся.

– Хули вы лошадей жалеете? Бляха муха! Часового спасайте! Боря! Е-мое! – кричу я своему сержанту. И машу рукой, подзывая. Они ни хрена меня не слышат, мои солдаты. Уши позакладывало, как выразился связист.

– Боря! – ору я ему в ухо и показываю рукой на сопку, на которой отсутствует наша вышка. В обед еще была. Я часовому приказ отдал в полдень. Шакиров, кажется – Ренат, рядовой. Вышка черным скелетом арматуры лежит внизу под сопкой. За вышкой тянется полоса волочения. Зеленые доски от будки, что была на ней, валяются на склоне, разбросанные ударом об каменный склон. Часового нигде не видно.

– Боря! Бери троих стрелков. и на сопку. Найди часового и приведи сюда! Давай, сержант, не телись! – Борины глаза расширяются, брови поднимаются, и он начинает шарить глазами по сопке за моей спиной, где лежит сковырнутая наблюдательная вышка. Ага, значит начинает соображать и думать. А не сошел ли с ума товарищ молодой лейтенант? Вышка-то летела не просто на землю. А падала на склон сопки, на которой она стоит над заставой. Какой там – приведи! Принести бы живого! А я ему – приведи. Он же, Ренат Шакиров, который часовым стоял над заставой, он хоть и проворный, но не летает же по воздуху. Я кашляю, как при приступе туберкулеза. Орать оглушенному офицеру это не стихи шептать в микрофон на сцене. Горло дерет и жжет. Попить бы. Как мне ни странно, но у бетонной колоды, сделанной для того, чтоб поить наших лошадей, работает кран. И по резиновому шлангу вода бежит в мутную воду колоды. У меня сверкает в мозгу: «Дневальный!» Я снова кидаюсь внутрь заваленной конюшни.

– Дневальный! – кричу я так, что крик обрывается хрипом в моей глотке. У меня еще потерь не было. Ни боевых, ни каких бы то ни было еще.

– Живой он! Тащщ лейтенант! Живой! – орет мне солдатик из-за спины в ухо, это Файзуллин, он машет в сторону шлагбаума. Я выскакиваю наружу и наблюдаю, как из облака пыли появляются очертания двух фигур. Одна – человеческая, а вторая – это наша корова Машка.

– Архип! – кричит Файзуллин дневальному Архипову. – Живой? – Фигура, которая ведет на веревке обсыпанную пылью и мукающую Машку, машет свободной рукой и показывает на свои уши. Понятно. Тоже оглох.