Евгения Мелемина - Последний Инженер

Бумажное производство сократили до минимума, вырубки лесов остановлены. То, на чем издавались газеты и журналы, бумагой не было. Ее заменяли тонкие гибкие пластики, и гильдии Природы били тревогу: период полураспада таких пластиков составлял тысячи лет.

На предупреждения не обращали внимания: такие же волнения когда-то поднимались из-за глобального потепления, оказавшегося пшиком, и из-за выкопанных из льдов Антарктики аппаратов слежения, оставленных на планете внеземными цивилизациями.

Эти аппараты произвели фурор, разогрели панику, а на поверку оказалось, что их установили на планете еще во времена динозавров, и они давно и безнадежно сломаны.

– Книг много, – сказал Джон, наливая ром в стакан. – Бери лед… К книгам меня приучила матушка. Она была ярой сторонницей всего натурального, и я чувствую себя неуютно, если вокруг только пластик.

Шикан уселся в кресло, опустил руку и вынул из стопки первую попавшуюся книгу.

– Запрещенная литература, – заметил он, прочитав название.

– Да. Это теперь редкость. В один из припадков тоталитаризма такую литературу уничтожали на корню. Хороший экземпляр «Механического мандарина» уже не найти, он достался мне от матери. У меня хорошая коллекция старых книг, есть даже подборка детской литературы середины двадцатого века. В середине двадцать первого она была уничтожена как вредная для несовершеннолетних информация. Есть книга сказок. Теперь их почти никто не знает, а раньше они передавались из поколения в поколение. Их запретили по религиозным соображениям.

– Тебя можно считать экстремистом? – осведомился Шикан.

Джон отмахнулся.

– Какой там… хорошие вещи если забываются, то забываются навсегда. Книги забыты, и к ним больше не вернутся, так что грош цена моей коллекции.

– Но трактаты продолжают печатать, и даже на настоящей бумаге. Это не возрождение книг?

Джон подумал немного, покачал головой.

– Нет, это не то. Я бы сказал, что трактаты – реинкарнация журналистики. Это публицистика, а не искусство, но публицистика, ряженная в одежды искусства. С течением времени писать, не преследуя цели изменить мышление читателя, стало дурным тоном. Описательные и повествовательные жанры ушли в небытие. Развлекательная цель литературы утеряна, остались только манифесты и пропагандистские сочинения, и этой модели придерживаются создатели нынешних трактатов. Они стремятся убедить или переубедить, но по большей части сами или дураки, или раз за разом открывают всемирный закон тяготения. Потребители трактатов обычно с радостью убеждаются и переубеждаются, потому что в десять раз хуже обычного дурака дурак, приученный верить всему, что показали на экране или напечатали на бумаге под солидным именем.

– А ты не такой? – уточнил Шикан, выжимая в ром лимонную дольку.

– Переход на личности, – отметил Джон, – всегда сбивает с истинной темы разговора. Плохой ход. Но я отвечу – я не такой, не такой, хотя бы потому, что я меха, а они – люди. Они ненавидят меня без причин, а я нашел причину и ненавижу их в разы справедливее, чем они меня.

– И за что ты ненавидишь людей? – поинтересовался Шикан, внимательно за ним наблюдая.

– Расскажу, если позволишь углубиться в историю. Мои выводы строятся на ошибочной трактовке некоторых этапов развития. То, что не подходило под мою теорию, я из истории вычеркнул, оставшееся образовало логичную картину. Я сразу признаю это, потому что не хочу выдерживать критику. Я хочу объяснить свою ненависть, а не соревноваться в познаниях и умении выстраивать логические цепочки. Думаю, все началось прозаично – с общественных сортиров без дверей. Сложно быть личностью и ощущать себя личностью, если ты вынужден гадить на публике. Одинаковая одежда и одинаковые книги, одинаковые прически и одинаковое меню, одни и те же мысли и одна и та же цель. Инаковость, приравненная к преступлению против общества, массовые казни и самосуд, гневные требования толпы, протертые от стояния на коленях штанины.

Общее благо – безликая и жадная махина, пожирающая все, что пыталось вырваться из серой липкой массы, годами пережевывающей самое себя.

Для общего блага писались тайные и открытые доносы, для общего блага вводили расстрельные списки, вешали, калечили и тысячами отправляли на север, туда, где силами мертвецов возводились ныне мертвые города. Подавление любого сопротивления – и это особенно важно, Шикан. Именно эта стратегия лишила людей привычки анализировать, критиковать, думать. Следующая страница – затяжные войны, голод, превративший многих людей в каннибалов, мародеров, убийц и предателей. Общий враг, общие цели, снова общее, сбитое плотно стадо, управляемое жестоким сонным пастухом. Годы пропаганды, подозрений, изматывающего труда, братских могил и нечеловечески холодных зим. Так воспиталось, укоренилось тупое желание выжить, передаваемое из поколения в поколение. Ешь больше, ешь про запас, ешь то, что уронил. Жвачные инстинкты, нулевые требования, смиренность и серость. Не люди – детали в огромном механизме выживания. Листаем дальше – поствоенная весна. Общая радость, гордость за то, что выстояли. Но это зыбкая гордость, обманка. Довольство инстинкта самосохранения. Появилась жратва, развлечения и зачатки культуры. Самое время научиться индивидуализму, но не тут-то было: потекла накопленная кислятина… индивидуализма не случилось – случилась ненависть. Поколениями накопленная ненависть к ближнему своему, к тому, кто в сортире рядом кряхтел, за фанерной стенкой проживал, в бомбоубежище на соседней трубе ютился, а после на заводе бок о бок сутками отирался. Невыносимая общность, осточертевшая стадность! Сменилась система. Высшая добродетель – деньги. Те, у кого они были, принялись строить заборы и стены. Каждая улица, каждый дом и крылечко – в двойном и тройном кольце заборов, в витках колючей проволоки. Частная собственность, неприкосновенность, закон, оберегающий частную собственность, – новое божество. Поклонение перед законом, призванным защитить наконец-то накопленное и растащенное по норам имущество, откликнулось в следующих поколениях. Я видел людей того поколения. Странные они были. Хотели много, сейчас и сразу. Знали свои права, но не озадачивались обязанностями. Избалованные дети, выросшие в семьях, где помнящие о бедах родители старались дать самое лучшее. Казалось – вот оно, начало индивидуализма, уважения к праву ближнего своего, уважение чужой свободы и жизни. Но не случилось. Точнее, случилась опять же иллюзия, майя. Всюду объявлялось о свободе слова, совести, чести, веры, но тут же принимались законы, ограничивающие и слово, и чувство, и совесть. Разделив совесть на вредную и добродетельную, чувство на допустимое и недопустимое, слово на полезное и вредное, людям снова прямо указали врага и заставили сплотиться против него, а дальше свое решила засевшая привычка ненавидеть иных и разъединяться, по сути оставаясь общей и согласной на все массой.