Юрий Иванович - Смертельный рейд

– А если не пустяк? – скривился я от дурных предчувствий.

– Ерунда, выкрутимся. Я уже придумал, что ты дальний родственник, сын моего двоюродного дядьки по отцу. Стремился ко мне под крылышко. Ловчего повредил чисто случайно, больше со страху и оттого, что он тебя сильно душить своим капканом начал. Главное, веди себя заискивающе и просительно. Побольше кланяйся, валухи это любят. При ответах сильно не мудрствуй, я скажу, что ты слегка на голову двинутый.

– Спасибо! – выдохнул я с чувством глубокой благодарности. Особенно «двинутая» голова меня обрадовала. – А когда этот барон точно придет? Хотел бы успеть основной слой красок положить.

– Кто его знает. Может, через кар, может, через три жди гостей.

После чего откупорил вторую лейзуену с вином, поднял ее в тосте:

– За наши успехи! Родственник.

И выпил почти литровую емкость в несколько мощных глотков. Затем, так и не закусив и не прощаясь, покинул камеру-мастерскую.

Ну а я не стал терять даром время на раскачку и разминку. Можно сказать, опять впал в очередной творческий экстаз. И даже вначале не заметил во время работы, как частенько прикладываю ладони то к одному участку картины, то к другому. Словно опытный доктор ощупывает тело и прислушивается к внутренним органам больного. Вернее, не больного пациента, а полностью здорового, но которого следует правильно поддержать и перераспределить его жизненную энергию. Вот так и я что-то делал ладонями, что-то перераспределял на картине. А когда все-таки осознал свои действия и задумался над их сутью, вдруг неожиданно понял самое главное: краски просто не смогли бы налагаться такими слоями друг на друга! Они бы в любом случае потекли, поплыли бы или, засыхая при повышенной температуре, обязательно потрескались бы.

А краски держались! Никак не смещаясь и выдерживая на себе новые, свежие слои. И, только присмотревшись более внимательно, используя для этого свои умения различать внутреннюю текстуру материалов и веществ, я понял, что краска просто высохла! И у нее такой вид, словно она была наложена дней десять, а то и пятнадцать назад. А нижние слои, держащиеся за грунтовку, тянули и на несколько месяцев своей давности наложения.

Феноменальное открытие собственных талантов и возможностей!

Продолжая работать уже с меньшей интенсивностью, я заметил, что мною руководят чисто инстинктивные действия опытного художника. Прошедшая мною гипна дала невероятные результаты. А ведь это – нонсенс! Подобной гениальности просто не должно быть у посетителей Сияющего Кургана! Пусть они там хоть сто обрядов гипны проходят!

И самое интересное, что мой родившийся талант по максимуму использовал уникальные возможности моего тела, даруемые в первую очередь первым щитом. То есть во мне сошлись две силы, которые не мешали друг другу, не противоборствовали и не стали антагонистами, а гармонично сливались воедино, помогая, поддерживая и направляя. Иначе какой бы художник сумел нарисовать удивительную картину за каких-то несколько часов? Да никто! Да никогда! Да ни в одном из миров!

«Кстати, а вдруг подобное со мной может происходить только в этом мире? – задумался я, окаменев на несколько минут. – Вдруг виной всему местная звездная радиация, вредная для остальных людей, но благотворно сказывающаяся на моем растущем организме? Не удивлюсь, если и питание местное как-то сказывается на общем обмене веществ. Мой щит получил некие иные силы. Мой талант от гипны поживился дополнительной энергией голубоватого Ласоча, а все вкупе со стрессом и отменным питанием таким вот кардинальным образом и превратило меня в заслуженного академика живописи. Может быть такое? Хм. Фиг его знает! И хватит стоять, как памятник нерукотворный! – прикрикнул я сам на себя, со вздохом сдвигаясь с места. – Картина, по сути, готова, если можно такой разухабистый стиль назвать великим искусством. Но кое-что еще следует подправить. Ну да. Вот здесь. И здесь».

Дальше я впал в тот период сомнений и неудовлетворения, который, наверное, накрывает с головой каждого художника в финале доводки картины. Все мне казалось не так, везде я хотел что-то подправить, во многих местах меня смущали слишком резкие тона, в иных – слишком размытые переходы. Не хватало теней, слишком ярко получились места отсвечиваний.

Короче, я метался от стены к стене и обратно к мольберту, пытаясь рассмотреть свое творение со всех ракурсов. При этом с обливаемым кровью сердцем пытался то там подправить, то там подмазать, то вообще все замазать и начать картину с самого начала.

И опять на какой-то момент окаменел в одном из мест, откуда замечательно и верно можно было рассмотреть лицо девушки. Никакого синяка. Глаза раскрыты словно в немом вопросе. Из их глубины вот-вот вырвется всесокрушающее цунами мести. Губы чувственно приоткрыты в готовом сорваться проклятии. Брови чуть нахмурены в неземном, жутко склочном подозрении. Ямочки на щеках свидетельствуют о готовом вырваться смехе. Крылья носа трепещут от бешенства. Морщинка на алебастровом лбу выдает озабоченность и удивление. Розовые мочки ушей не могут скрыть смущение и надежду.

«Партизаны на луне! – внутренне вопил я на всю вселенную, и на себя в первую очередь. – И зачем тогда я потратил столько времени на глупые зарисовки каждого ее выражения, если в этом портрете их довелось смешать все воедино?! Надо было рисовать что-то одно! Так нельзя все валить в одну кучу! Кошмар! Меня заплюет любой подмастерье! Мм!.. И правильно сделает».

От мук творчества и полонившего сомнения меня отвлекли чьи-то шаги в коридоре. Принесли обед, и мое запоздалое бросание к окошку оценено или раскритиковано не было. На этот раз сопровождающих не было, поэтому мне все заказанное передали сквозь прутья решетки. Разложив все принесенное на столе, я с проснувшимся аппетитом приступил к насыщению.

Но уже минут через десять заметил, что муки творчества настолько меня вымотали, что я даже две полные нормы не съел. Все меня что-то терзало и беспокоило. Дошло до того, что я оставил пиршество в стороне, а подхватив кисти, опять стал метаться возле картины.

Но вскоре опять послышался шум вне моей персональной темницы.

«Ну наконец-то и гости пожаловали!» – обрадовал меня повод отойти от мольберта. После чего я дисциплинированно поспешил в угол, к окну, и сделал вид, что тоскливо выглядываю на улицу подземного города. Причем тоску у себя на лице изображать не пришлось: чувствовал я себя очень печальным и полностью опустошенным. Даже оглядываться на портрет Ксаны в стиле «Маха обнаженная» мне совершенно не хотелось.

Насторожился я от подозрительной тишины возле решетки. Мельком туда покосившись, заметил прикрытого широченным плащом мужчину, который не сводил с меня ненавидящего взгляда. Я даже вздрогнул непроизвольно, когда на него наткнулся.