Александр Афанасьев - Россия 2020. Голгофа

За бетонными блоками баррикады огрызались немногочисленные защитники правительственного комплекса. По живой силе исламисты превосходили лояльных правительству солдат почти десятикратно, но техники было мало, и сделать с танком они ничего не могли…

В начале улицы, укрытые зданием от гибельного дня танковых пулеметов, бородатый амир давал последние наставления группе молодых людей, каждый из которых отличался тем, что за спиной у него был огромный, литров на сто туристический рюкзак. На каждом из них было по бронежилету и по каске, что для джамаатовских было, в общем-то, нехарактерно. Из-под каски на бородатого, пропахшего порохом амира смотрели несколько пар внимательных и жестоких глаз. Они смотрели не так, как смотрит человек на человека, они смотрели, как смотрит на хозяина выдрессированная собака, ожидающая приказа от единственного хозяина.

– Салем, ты командуешь гранатометной группой. Бей хоть куда, только чтобы танк заткнулся… ну, ты знаешь. Помни, когда срабатывает ракета, танк глохнет.

– Да, эфенди…

– Расим, прикроешь их огнем. Во что бы то ни стало…

Расим, самый старший из всех, бородатый, смуглый, утвердительно кивнул. У него был ПК, но с необычной лентой, она уходила назад, в рюкзак по специальному проводу для ленты. Такие штуки начали шить во Владикавказе во время второй чеченской, назывались они «терминатор». Очень удобно – в рюкзаке две спаренные ленты на двести пятьдесят, итого пять сотен выстрелов без перезарядки. Конечно, ствол после этого в хлам, возможно, что и пулемет тоже, но иногда плевать и на то и на другое – как сейчас. Все уже вмазались… сам Расим ширнулся героином и мог выдержать теперь несколько попаданий и оставаться на ногах. Убить его можно было только снайперской пулей в голову или в шею…

Хафиз…

Эти четверо. Молодые, озлобленные взгляды зверенышей… невысокие… и двадцати-то по виду нет. Кажется, что рюкзаки с них самих…

Амир заговорил с ними на урду. Этот язык они изучали в Пакистане, в медресе, так в Пакистане называется не исламская школа, а лагерь подготовки боевиков. В Пакистан переезжали целыми семьями, отцы вставали на джихад, дети ждали их возвращения в Зоне Племен. Где не было никакого закона, кроме пуштунского кодекса Пуштун-Валай и законов шариата. Все четверо из бывшего Советского Союза – двое таджиков, узбек, чеченец, но они не знают своих языков, потому что выросли и стали взрослыми уже в Пакистане, из языков они знают только пушту, урду, немного английский и русский. Их нельзя назвать таджиком, узбеком или чеченцем – это не их национальности, не их народы. Они моджахеды – вот их национальность, единственно возможная. Джамаат их семья, Хизб-ут-Тахрир их племя, и ничего другого им не надо. Вся их жизнь была неуклонным движением к самому главному, к венцу жизни любого правоверного – к шахаде [53]. Жизнь для них не представляет никакой ценности, они в любой момент готовы отдать ее на пути Аллаха, и безжалостность к себе самим дает им право столь же безжалостно относиться и ко всем остальным людям. В отличие от всех остальных боевиков штурмовой группы они не приняли наркотиков, не желая осквернять зельем своей шахады, фанатизм для них лучший наркотик, а шахада – лучшая из наград. Они знают, что им придется идти к самому танку, под шквальным огнем самого танка, под шквальным огнем из окон, и они готовы ступить навстречу огню. Они ждут только команды – команды амира, которому верят безоговорочно…

– Братья мои… Я обращаюсь к вам… – Никто не понимал этого языка, никто не понимал того, что амир говорит этой четверке моджахедов, но почему-то от этих слов, глубоких и чистых, бросало в дрожь и тех, кто не понимал их смысла… – как к тем, кто, даст Аллах, уже через несколько минут примет свою шахаду и окажется в раю, где вкусит все блага, положенные тому, кто стал шахидом на пути Аллаха. Я говорю вам, что мы все – братья, каждый из нас, будем помнить не вас, но то, что вы отдали на пути Аллаха. Каждый из нас будет стремиться повторить ваш путь и присоединиться к вам в Высшем обществе. Встретив Пророка, саляху алейхи уассалям [54], скажите ему, что и на этой, давно не знавшей света, истекающей кровью земле есть те, кто не забыл слова Аллаха, данного тем, кто ведает о Часе и об Огне. И что мы никогда не отступим и не опустим ни своих рук, ни своих мечей, пока на всей земле останется хоть одна пядь, где бы не восславляли Аллаха, как то положено. Все мы делаем ду’а за вас, братья, Аллаху Акбар…

– Аллаху Акбар!

– Аллаху Акбар! – заорал амир, перекрикивая даже скороговорку сыплющего смертью ПКТ.

– Аллаху Акбар!!! – взревели моджахеды…

Огненный коридор – как путь в ад. Затянутый дымом перечерченный трассерами, заваленный трупами. Шагнуть туда невозможно, он простреливается со всех направлений, и сверху, и снизу. А в конце этого коридора – огромный, как сама смерть, танк…

Короткой перебежкой хашишины, смертники, собрались за горящим, исходящим зловонием паленой резины и паленого человеческого мяса бронетранспортером. От жара трещали волосы, плавилась кожа, в любой момент могли рвануть остатки боекомплекта…

Расим открывает счет, не говоря ни слова, на пальцах…

Когда загнут последний, боевики с животным ревом выскакивают из-за бронетранспортера и бегут вперед, мгновенно рассыпаясь по всей улице. Сам Расим падает на плавящийся от огня асфальт и открывает непрерывный огонь по мерцающим в тумане и темноте вспышкам, изгоняя грохотом стрельбы остатки страха…

И делает ошибку. Танк как раз перезаряжается. Он видит пулеметчика, не может его достать, но чуть довернув башню, танк бьет по бронетранспортеру, уже подбитому. Осколочно-фугасный снаряд ударяет с такой силой, что горящий остов бронетранспортера просто переворачивается. Расим уже мертв, его разорвало осколками еще до того, как до него добирается огонь…

Танк начинает перезаряжаться. Семь секунд…

В этот момент с двух сторон улицы одновременно в танк уходят два гранатометных выстрела. И попадает только один, да и тот без пробития. Но это отыгрывает несколько секунд времени. Времени, нужного тем, кто демонами смерти ползет сейчас вперед, под градом пуль, с огромными мешками на плечах. У них нет оружия, они специально не стреляют, чтобы не выдавать себя огнем. Один из четверых – иншалла доберется…

Кто-то из защитников правительства, прикрывающих баррикаду, улучив момент, всаживает несколько пуль в первого шахида – аккуратно и точно, видимо, с прибором ночного видения, а то и круче – с термовизором. Термовизоры сейчас стали дешевы, всего-то раза в два дороже хорошей ночной оптики, правительства развитых стран могут позволить закупить такие для каждого солдата хотя бы в элитных частях. Их немало здесь, немало у противника осталось от русистов, которые и сами уже делают такие прицелы. Современный солдат может видеть в дождь, в дым, в снег, в кромешную темноту, он больше шайтан, нежели человек. Но он не может главного – умереть. Отказаться от своей жизни, хладнокровно и обдуманно, как от проигранной карты, отдать свою жизнь ради веры, ради чего-то высшего, ради продолжения существования уммы и утверждения на земле того, во что веришь. Именно поэтому оснащенные по последнему слову техники американские солдаты не смогли ничего сделать с «талибами за десять долларов в день» ни в Афганистане, ни сейчас в Таджикистане и Узбекистане.